— Если война продлится еще с год, то и я уйду, как Сашка, — сказал Алексей.

Мать будет плакать. Да что сделаешь. Они, гуляевские орлята, летали за море, людей повидали.

В небе зажглась первая звезда. Володя любил следить, как вспыхивают одна за другой звезды. Что сулит им завтра? Ему, Алексею, матери? Илье? Он словно ждал ответа от бледных светил, от уличной толпы, от домов, в окнах которых начал появляться свет, и от самого себя.

По улице двигался народ, и они всматривались: не Илья ли идет? Илья на фронте. А они всматривались: не Илья?.. Нет, ребята, нет, Илья на фронте! А они всматривались. Общая была у них судьба с этими рабочими, возвращавшимися домой после долгих часов труда, с матросами в бескозырках и красноармейцами, что шли строем. Не Илья ли идет?..

В окнах их небольшой квартирки вспыхнул свет. Наверное, мать достала керосина и зажгла висячую лампу «молния» с пятнадцатилинейным стеклом. Стекло она сама протирает. Не доверяет ни одному из них — еще разобьют вместе с лампой…

После скажут: «Слава оружия». А пока — черная пыль, зной, пот, горький пороховой дым. Бранясь, ненавидя, две армии, ни та ни другая из которых по цвету одежды не была ни белой, ни красной, старались схватить одна другую за глотку, судорожно тянулись пальцами, изнемогая. Впрочем, наступала, остервенясь, белая. А Красная — оборонялась. Позади красных частей, за их спиной лежал город, не знавший, что где-то совсем неподалеку в крови, в страданиях решается его участь.

День, когда Николай Алексеич Гуляев на незаметном промысле Ганюшкино был зарублен белоказаками, совпал с началом наиболее упорных боев за Астрахань, В те же дни шли бои на Царицынском фронте. Белые прозвали Царицын «Красным Верденом».

Тридцатого июня Царицын пал. Но сражение вокруг Астрахани продолжалось еще и в июле, месяце невыносимо душном и знойном.

Кровь, пот и песок. Короткий сон. Скудный паек: чечевичная похлебка. Раненых тащат и тащат. И своих, и чужих… Под знойным голубым небом нежного, подлого, осатаневшего юга!

Не думал, не чаял Илья встретить здесь Фонарева Сергея Иваныча. Значит, и этот не утерпел, не стал в тылу отсиживаться.

Поздоровались наскоро. А во второй раз свиделись нескоро — недели через три. К тому времени положение на фронте несколько изменилось. К лучшему. И газеты стали приходить. В одной были напечатаны выдержки из доклада Ленина «О современном положении и ближайших задачах Советской власти». И бойцы ободрились: не выйдет у Деникина, как не вышло у Колчака!

Но Фонарев пришел не о последних известиях говорить.

— Вон, — сказал Фонарев, показывая на одного раненого, которого только что внесли. — Белый офицер. На поле боя подобрали. Ротой командовал. Отчаянно дрался. От роты, считай, десятка два осталось.

Илья вгляделся. Сквозь бледную маску раненого возникал некий полузнакомый образ: четкий очерк губ, правильный овал лица… В сознании Ильи давно уже стерлись границы между лихорадочными видениями и явью, слишком часто в последние годы реальное становилось нереальным — и наоборот. И он не удивился, он только старался понять, соотнести с чем-то знакомым эти черты. И вспомнил: Московская улица, Верочка, Лариков и румяный сверстник его — почти сверстник, чуть постарше, — только что произведенный в прапорщики, смеявшийся дружелюбно, весело, — он и раньше, еще гимназистом, мельком встречался с ним: Юрий Ставицкий. Да он ли?

— Как фамилия? — спросил Илья, наклонясь над раненым. Тот пристально, сдвинув брови, смотрел на него. Но не ответил. Отвернул голову, прижав бледную щеку к жесткой госпитальной подушке.

— А вы знаете? — вполоборота к Фонареву.

— Еще бы не знать, кого сдаю собственными руками, — ответил Фонарев. — Поручик Ставицкий Юрий Иваныч.

За те два-три дня, что он провел в полевом госпитале, где ему была оказала первая помощь, Ставицкий не произнес ни слова, да он и слаб был: ранение нелегкое, потерял много крови.

Вот и встретились, поговорили, старые знакомцы! — подумал Илья, отправив Ставицкого в лазарет в Астрахань. А о чем бы мы стали говорить? О днях ранней юности?.. Московская улица… Прапорщик Ставицкий — веселый, ладный. А потом… потом… На вокзале…

…Фронт несколько отодвинулся от Астрахани, хотя бои продолжались кровопролитные. Илья и забыл, как втянулся он в эту непостижную свою работу, в какой миг одолел слабость, а ведь поначалу не раз терял сознание.

Фронт отодвинулся, и в «Красном воине», стараясь выразиться фигурально, писали:

Колчака красные гнали к Уралу и за Урал. Но в воздухе, словно грозящая комета, нависла печаль: войска Деникина двигались к Москве. В одной белогвардейской газете, попавшей в его руки, Илья прочитал злорадные строки, что после падения Орла участь Москвы решается сама собой.

Судьба крепко связала Фонарева с Ильей Гуляевым. Ведь Николай Алексеич Гуляев, пусть земля ему будет пухом, что ни говори, годился ему, Фонареву, в отцы. А Илья — почти ровесник. И по фронтовой жизни товарищ. Разорвет тебе брюхо рваным осколком или черепушку продырявит — живой или мертвый, не минуешь Ильи.

Порой Фонарев, ныне командовавший сводным отрядом моряков и пехотинцев, появлялся в полевом госпитале, чтобы мимоходом узнать о судьбе того-другого однополчанина и заодно проведать Илью. Ответы Ильи были коротки: «Поставили заплату», «Без ноги, но будет жить: устраивает?», «Этого не мог бы спасти и сам господь бог».

И помощника Илья подобрал себе удивительного: молодой врач, бесшабашный, работяга под стать Илье, и те же шутки-прибаутки, как у Ильи (или это у врачей от профессии?), лицо круглое, улыбчивое.

На этот раз Фонарев пришел, пожалуй, некстати. Накрапывал дождь, а Илья стоял перед окровавленным телом своего верного помощника, товарища. И другие тела распростерлись под осенним дождиком, измученные, искалеченные… Небо нависло тяжелою, громадною дрожащей сетью. Кровь раненых стекала в лужицы. Бой только что кончился, наступательный бой, дорого обошелся…

Илья словно не заметил Фонарева, даже не кивнул. На мгновение у него опустились руки. Не мог он набраться спокойствия. Это только Фонареву казалось — шутки-прибаутки, а на самом деле трудно давалась Илье профессия.

Лил дождь на всей неоглядной равнине, и казалось, во всем мире, объятом облаком ненависти, только и есть — дождь да изувеченные тела. В этом закрытом дождевой завесой мире было что-то неоконченное, ускользающее. Недаром и земля уходила из-под ног. В памяти Ильи мигом пронеслись дни семнадцатого года, первые радости освобождения, и память торопливо искала: с чего же началась эта братоубийственная война, чьей злою волей? Но разум останавливался перед неотступностью, перед железным сцеплением обстоятельств, которые совершали свое неумолимое действие, шли своим роковым ходом.

С лица раненого врача сбежала краска, оно бледнело, покрывалось синевой. Илья начал было перевязку, но раненый тяжело застонал, выдавил кривящимся ртом:

— Не надо… Л-лишнее… Жи-ви-те… Илья… м-ма-тери… не пиши… н-ничего… после…

Прозрачная, похожая на дождинку слеза поползла по щеке умирающего. Илья дрогнул душой, отвернулся. А дождевые капли стекали на грудь, ползли за воротник, под рукава френча. Илья подозвал санитара.

— Давайте унесем. — И, не дожидаясь носилок, подложил руку под голову умершего. Фонарев подскочил вместе с санитаром, и понесли втроем. Не тяжела ноша, нет.

Позднее Фонарев говорил, утешая:

— Не взяли деникинцы Москвы. Пережрались землицей. Кишка у их генералов, брюхачей, тонка. У них какая идея? «Царь-батюшка», «единая, неделимая»… Эти лозунги хоть на шелку вытки, да их лишь в уборную… Народ на сытых довольно нагляделся, ему равенство подавай. Его на старое жерновом не повернешь!