Лев Николаевич вошел в приемную и стал ждать. Из комнаты вышел блестящий генерал, и Лев Николаевич смутился. Он изложил свою просьбу несколько сбивчиво.

Барятинский, которому уже доложили о приезжем молодом графе, посмотрел на него оценивающе, как бы удивляясь: «Этому-то зачем?..» Но генерал был светский человек и сказал любезно:

— Я вас понимаю… Я ничего не имею против…

Лев Николаевич лишь позднее разобрался в своем чувстве, но странное это было чувство. «Отчего же я так смутился, оробел перед генералом? — думал он с обычной беспощадностью к себе. — Не оттого ли, что я так ничтожен и ничего в жизни не сделал? Видно, одно дело — презирать богатство, знатность, власть, а другое — доказать это на деле!..»

Он был очень огорчен.

Штатская фигура Льва Николаевича непрестанно обращала на себя внимание и молодых, и старослужащих, можно сказать, поседевших в боях на Кавказе, а потому и называвшихся кавказцами, и ему пришлось выдержать не один неприятный разговор.

Генеральская свита была многочисленная. О свитских офицерах новые приятели Толстого иначе не отзывались, как о бездельниках, приехавших за наградами и повышением в чине. Свитские были и обмундированы хорошо. Кавказцы же в большинстве своем, даже и получая двойной оклад, жили бедно. Очередного жалованья хватало лишь на то, чтобы рассчитаться с маркитантами, продавцами, у которых они всегда были в долгу. И это волонтер Толстой очень ясно увидел и описал как в «Набеге», так и — два года спустя — в «Рубке леса».

Отряд состоял из пехоты и кавалерии, на вооружении которой было около двадцати орудий. Двигался отряд в направлении к селениям Автуры и Герменчук. Артиллерией отряда командовал полковник из Кавказской гренадерской бригады Левин. Среди офицеров обращал на себя внимание прапорщик Буемский, очень юный и славный. Наряду с другими прототипами тех же героев, это был будущий Володя Козельцов из третьего севастопольского рассказа и Петя Ростов из «Войны и мира», хотя не было еще Севастопольской битвы и в сознании писателя не мелькала и мысль о романе. Одним из героев рассказа «Набег» Буемскому предстояло оказаться вскоре.

И генеральскую свиту, и генерала Барятинского, который умел под пулями шутить, но с жутким спокойствием дать разрешение грабить и жечь, и то поразительное для него открытие, что Шамиля — народного вожака! — простому горцу увидеть невозможно, так как имама окружает целый полк телохранителей, и многое другое Лев Николаевич также описал в «Набеге». А пока он лишь наблюдал, порой ужасался…

На всем пути следования к аулу нельзя было не заметить поручика Пистолькорса, рота которого шла обок с ротой Хилковского, Бравому Пистолькорсу в свою очередь суждено было попасть в толстовский рассказ.

Лев Николаевич спустился на лошади с горы, откуда был ясно виден наполовину выгоревший аул. Генерал Барятинский дал приказ отступать. Драгуны, казаки, солдаты подтягивались, началось движение вспять. Толстой, трясясь на своей лошаденке, думал о горцах, о войне… Мысли были противоречивые. Они роились в голове, и не было на них ответа. Только сомнения. Пока в нем преобладало то, чему он сам дал имя: «молодечество войны». Но в душе было не одно только это чувство.

В Старом Юрте после возвращения отряда только и было разговоров что о набеге, об удачных действиях капитана Янова, а затем и о дерзком рейде Хаджи-Мурата, одного из ближайших сподвижников Шамиля в Дагестане.

Говорили, что еще в апреле Хаджи-Мурат с восьмитысячным ополчением горцев прошел весь прибрежный Дагестан. В Табасарани и в других местах он навел немало страха на солдат генерал-адъютанта князя Моисея Захаровича Аргутинского-Долгорукого, командовавшего войсками Прикаспийского края. Войска Аргутинского, в составе которых была и 20-я артиллерийская бригада под командой генерал-майора Граматина, оттеснили Хаджи-Мурата. Превосходство в артиллерии у князя Аргутинского было несравнимое.

Однако во второй половине июня Шамиль прибыл из новой своей резиденции Ведено, чтобы заняться делами в Дагестане. В начале июля аварцы и другие горцы вновь появились на гамашинских высотах и на хребте Турчи-даге. Хаджи-Мурат с семьюстами своих джигитов вновь вторгся в Табасарань и Кайтаг. В течение каких-нибудь тридцати часов он прошел со своим конным отрядом по горам и оврагам между постами Аргутинского сто пятьдесят верст. Его конники появлялись затем в губденских лесах, в Буйнаке — владении шамхала Тарковского в прикаспийской полосе, на дороге между Дербентом и Темир-Хан-Шурой, в тылу укреплений князя Аргутинского. Рейд по тылам противника не был для Хаджи-Мурата и Шамиля самоцелью. Цель была — увлечь за собой и поднять на восстание значительные массы местного населения. Аргутинскому пришлось мобилизовать все свои ресурсы. Но, так или иначе, расчет Шамиля и его наиба не оправдался. Группы Хаджи-Мурата и все войско Шамиля были вытеснены из прибрежного Дагестана. Хаджи-Мурат долго лавировал между отдельными отрядами Аргутинского, едва не попал в окружение и не погиб и, лишь потеряв половину отряда, яростно бросаясь впереди своих джигитов, раненный, после месяца непрерывных боев достиг Аварии.

Едва пришли сведения об июльских делах в Дагестане, разнесся слух, что Шамиль остался недоволен Хаджи-Муратом (многие произносили его имя как Гаджи-Мурат), поскольку Мурат не сумел поднять восстание и только разочаровал табасаранских жителей, тем более что и табасаранцы, и сам он со своим отрядом потеряли много людей. Говорили также, что Шамиль сместил Хаджи-Мурата с наибства и потребовал все деньги и ценности, добытые во время рейда в Буйнаке, но что Хаджи-Мурат дал лишь половину и ушел из Хунзаха в аул Бетлагач, где в случае чего легче было защищаться от Шамиля. Он попросил Шамиля отпустить его в Чечню. Влиятельный наиб Кибит-Магома будто бы пытался примирить Шамиля с Хаджи-Муратом, но Шамиль отказал Хаджи-Мурату в его просьбе, и тот понимает, что отныне жизнь его находится в опасности, и, кажется, готов перейти на сторону командования Кавказского корпуса.

Многие уже тогда весьма сомневались в подлинности крупной ссоры между Шамилем и Хаджи-Муратом: и Шамилю не было выгоды терять одного из своих лучших помощников, и Хаджи-Мурат знал, что русские вряд ли ему поверят, а если поверят и не казнят, то в России его ждет скучная и бесславная жизнь в какой-нибудь губернии. Когда позднее Хаджи-Мурат все же перекинулся на сторону Кавказской армии, многие остались при мнении, что переход этот готовился и был осуществлен с согласия Шамиля и с разведывательными целями. Наместник Воронцов получил сведения на этот счет и, хотя не очень хотел им верить, в письме к Барятинскому просил не подпускать Хаджи-Мурата к отряду и к Воздвиженской. Находившийся в Воздвиженской сын Воронцова Семен, командир Куринского полка, явно благоволил к перебежчику, а «такой отпетый разбойник, как Хаджи-Мурат, — писал Воронцов, — легко может нанести Воздвиженской какой-нибудь скверный удар, который возвратит ему благоволение Шамиля, держащего в руках его семью». Князь Воронцов требовал, чтобы к Хаджи-Мурату приставили двадцать — тридцать отборнейших, деятельных, отважных и проверенных казаков.

Истинная причина перехода Хаджи-Мурата на сторону русских войск вызывала много споров. Но пока переход не совершился, и Лев Николаевич просто прислушивался к тому, что говорили о Хаджи-Мурате как о человеке незаурядном даже в среде самых отважных и предприимчивых людей.

В начале августа Лев Николаевич вернулся в Старогладковскую. Николенька остался в лагере.

Старогладковская вместе с несколькими другими станицами составляла центр гребенского казачества. Она была на левом берегу Терека. А за Тереком, на юге — Большая Чечня.

Станица была богатая, дома — один к одному. Казаки-староверы — воинственное племя. Все, все здесь дышало силой, удалью и раздольем. И женщины держались независимо, потому что вся домашняя работа лежит на них и они истинные хозяева дома. Толстой не мог надивиться красоте гребенских казачек. Эти тонкие лица, нежные запястья… Она навоз убирает, а и тут в ней видна сила, грация, спокойствие, женственность.