Володя преодолел себя и стал ходить на веранду к Шурочке, в первый этаж, принимать участие в играх, подставлять голову под Шурочкины удары, как это делал Степка, и с течением времени Шурочка простила ему грубые слова. Она стала доверчива с ним. Иногда даже отдавала ему преимущество перед Степкой, прохаживалась с ним по двору.

Однажды вечером, когда матери ее не было дома, она позвала его к себе. Подошла, как какая-нибудь царица Савская, и положила ему руки на плечи. Это ему не понравилось. Рядом с недетским влечением в нем проснулся непостижный страх, и что-то протестовало против этой комнаты и Шурочкиных дерзких рук. И он сказал:

— Я пойду, пожалуй. Мамка заругает.

Она убрала руки:

— Ну, иди. Моя мама тоже, наверно, скоро придет. — И на пороге, открыв ему дверь: — Мы с тобой еще маленькие, правда? Приходи играть. У меня новый песенник есть.

…Возвращаясь из школы, Володя нашел перед воротами Крепости серебряную монету. И на следующий день нашел. И теперь стал их искать, ибо уверовал в чудо, в существование несчастных гуляк, которые именно здесь разбрасывают серебро. И удивительное дело, почти каждый день находил, пока наконец ненормальные гуляки перестали сорить деньгами. Или удача покинула его. Или он исчерпал клад.

Он пришел в магазин и, вспотев от волнения, сказал:

— Мне ленту… для волос.

Продавщица за прилавком посмотрела на него.

— А какой цвет любит твоя невеста? Какие у нее волосы?

Слово «невеста», а главное то, что продавщица не крикнула, не выгнала вон, успокоило его. И он, надувшись, пояснил:

— Не темные и не очень светлые. Русые.

— А глаза?

— Голубые.

— Тебе нравятся только голубые? Сколько же тебе? Аршин? Или пол-аршина?

— На эти деньги, — сказал он, выставив на ладони свой капитал.

— Ты у нас, пожалуй, весь товар заберешь! — сказала продавщица, забирая деньги и отмеривая ему неправдоподобно яркую шелковую голубую ленту, которой хватило бы обмотать Шурочку от макушки до пят.

Он принес Шурочке свой подарок, сунул в руки и, быстро-быстро задышав ог волнения, убежал. Он убежал к мальчишкам и долго играл с ними в снежки.

Едва он переступил порог дома, Алексей, выйдя из комнаты и потягиваясь, сказал насмешливо:

— С Шурочкой водишься? Подарочки носишь? Степка тебя на дуэль вызовет. Он ходил тут, хныкал.

— Он девчатник, а я нет.

— Хм. А как это определяют?

…Играть — это можно. Но наедине с Шурочкой Вовка оставался только во дворе или на веранде.

В дни рождества улица оживилась, шатались, гикали ряженые. Вовка и в толпе ряженых узнал Шурочку. И Степку узнал. К Степке он ревновал жгуче и ждал случая. Случай представился. В середине дня он застал Степку возле Шурочкиных дверей и сказал ядовито:

— Шатаешься, как вор?

— Сам ты вор! — немедленно ответил Степка.

Он бросился на Степку. Драка завязалась отчаянная, и Степка пошел домой, громко плача, закрывая лицо ладонями.

А в глубине двора на веранде стояла Фаинка, презрительно-гордая. Степка скрылся в своей квартире. Фаинка, в светлом пальто, тотчас сошла вниз. Как ангел-хранитель.

— Набросился! — сказала она. — Забияка! Знаю, из-за кого… Она этого не стоит!

— Тебя не касается!

— Не стыдно? Степку побил. Из-за  н е е. Водишься…

— Я и с тобой вожусь, разговариваю.

— Со мной иначе, — ответила она, опустив глаза. — Я не такая, как Шурка.

— Ну, ну! — сказал он, повысив голос. Фаинку, однако, этот окрик не испугал.

— Моя мама говорит: они с Алешкой много пережили, но оба еще совсем дети. Вовку некому ремнем пороть…

— А ты не повторяй чужие слова! — перебил он грозно.

Фаинка, помолчав, сказала:

— Я готова сколько угодно получать от тебя пощечин. — И у нее сквозь смуглоту кожи проступил на щеках густой-прегустой румянец.

Он с ужасом смотрел на нее. Ненормальная! Что делается с девчонками нашего двора?

— Мама говорит: на нашей улице испорченные дети, — продолжала она. — Но не все же испорченные?

— С тобой и с твоей мамой рехнуться можно! — сказал он. — Пойдем, посмотрим, как на пристани грузят лед.

— Холодно.

— Закаляться надо. Наш Саня любил себя закалять. — Он говорил что попало. Еще не пришел в себя. — Ладно, — сказал он вместо прощания. Как ни возмущался он нахальными словами Фаинкиной матери, в ином приходилось соглашаться. А с Фаинкой было просто. И само собой уходило то преждевременное, слишком взрослое и даже угнетающее, что являлось вместе с мыслями о Шурочке.

…А дни катились, полные остудных степных ветров. Сводки с фронтов были ошеломительные, победные, красные войска окружили Царицын, а в Каспийском море взяли тот слишком знакомый, злополучный остров Ганюшкино, и мать собралась было ехать отыскивать могилу отца, но городские власти ее отговорили. И так пришел новый, 1920 год. От Ильи не было вестей. Мать высматривала в окно старика почтальона. Нет вестей. Нет. Нет. Нет. Нет.

Прислушиваясь к тишине рассвета, Илья выгадывал мгновение. Он смотрел на Верочкино белое плечо, обнажившееся из-под простыни. Глупцы, думающие, что держите в руках истинную радость, посторонитесь. Истинная — на краю бед. За последние сутки пройден не весь круговорот с его полюсами счастье — страдание. Морда военного быта обернется, размелет тебя челюстями. Анархия! На грани бандитизма! На кого руку поднял! Медсестру похитил!

Он медлил, прислушиваясь к Верочкиному дыханию, словно вобравшему в себя сладость жизни в ее первородной чистоте: без злобы, без обманов. Ждал. Ждал, что упадет гром с неба. Возможно, в нем говорила все та же безоглядная гуляевская отчаянность. Спросится и с Верочки, а он не может ее без защиты оставить; он должен всю вину взять на себя. Канители самооправданий не будет!

Чутким ухом услышал он слабый звук рожка. Это был обычный рожок, в который добросовестно дул приземистый красноармеец в неважно пригнанной шинелишке, но для Ильи — тот гром, которого ждал.

Лагерь задвигался, засуетился, хотя передовые части еще до света ушли вперед, торопясь нанести окончательное, последнее поражение 1-му Кубанскому корпусу генерала Крыжановского, коннице Павлова.

Илья распоряжался погрузкой госпитального имущества и бегал по опустевшей территории, кого-то понукая отрывистым окриком, кого-то останавливая. В движении был сейчас для него весь смысл, вся надежда… Слаженная машина будней, вершащая свой суд, — она-то и была страшней вражеской пули, от нее только и было спасение — бой.

Раненые остались на месте либо были эвакуированы в глубокий тыл, и госпиталь двигался налегке. Еропкин откуда-то достал для Верочки пружинящую автомобильную скамью и усадил рядом с собой. Он ухаживал за ней с ловкостью бывалого солдата, который умеет достать огонь из-под земли, все видит, все знает.

В походе, в непрерывной работе Илья видел пусть призрачную, но все же защиту для Верочки. И для себя. Он дергался и бледнел, когда приходил чужой человек — кто-нибудь из штаба, ибо ему казалось: это за ними. Ах, хоть бы  е е  не трогали! И так в лихорадке проходил час за часом. А затем и день прошел, и другой.

Эти двое суток показались Илье бесконечными. Части 1-й Конной и ударной группы уходили вперед. Вновь отбросив кубанцев и павловцев, они заняли Средний Егорлык, станцию Песчанокопскую. Госпиталь обосновался было в Песчанокопской, затем перебрался в Белую Глину. По дороге гнали под конвоем толпы озлобленных, отчаявшихся, посеревших лицом, завшивевших пленных. Скрипели сани, груженные оружием и разным добром. Обоз тянулся, он был нескончаем. Здесь взяли в плен Гренадерскую дивизию — в ее солдатах, понурых, с опущенными плечами, трудно было ощутить мощь, представление о которой по традиции связывалось с этим названием, — захватили штаб 1-го Кубанского корпуса и корпусные тылы.

— Эва какая вереница людей да лошадей! — говорил Еропкин, на секунду отрываясь от дела. — Богатый трофей! Не часто увидишь. А деникинские гренадеры не похожи на царских, нет. Бывало, каждый с колокольню, идут молодец к молодцу: что рост, что стать — грудь колесом!