К нему приходили девочки из студии, из школы, но чаще всех — Симка. Болтала без умолку, охорашивалась перед зеркальцем. Алеша неохотно рассказывал о море, о толстом высоченном ловце Павле.

— Этот — настоящий бизон. Бизон с виду неуклюжий, да бегает быстро, а Павла не очень сдвинешь. Но так же боится холода. От его веса лед по всему Каспию пополам треснет. Но и его рыбаки пожалели.

— А кто такие бизоны? — спросила Симка. — Я думала, козочки…

Алексей посмотрел на нее.

— Птички! Чирик-чирик! Ты почитай. От этого у тебя румянца на щеках не убавится.

— Иные барышни и образованные и личиком ничего себе, а замуж — ждут, выбирают и просидят в девках.

— А ты? Замуж собралась?

— Придет время — соберусь. Я не хромая, не горбатая. Шестнадцать лет. Мне один шаромыжник сказал: «С тобой пора любовь крутить». А мне тьфу!.. Разве мне такая любовь нужна? — Она как-то уж очень внимательно посмотрела на Алексея. — А и ты молодцом стал. — Помолчала. — Хоть бы поухаживал.

Алексей отвернулся. Поморщился страдальчески:

— Я не ухажер.

И вдруг Симка перестала ходить.

— Что же так? — спросил Володя.

— «…и дал жестокий мне отказ».

— Кто кому дал отказ?

— Она мне! — съязвил Алексей.

Пока Алексей по настоянию матери отсиживался дома, она приносила ему новость за новостью. Пришел с фронта Фонарев Сергей Иваныч! После тяжелого ранения и разных госпиталей. Пока у чужих людей ютится. Покашливает — тоже после ранения. И молодуха у него появилась.

— Ничего себе на лицо, и стать есть. А так — мещаночка. Бойкая, сто слов в минуту. Отдам им большую комнату. — Она имела в виду комнату, которую занимал перед началом гражданской войны Рабочий комитет. — Пока без ордера поживут. Хлопочет.

— Не подходит ему мещаночка.

— Он нас с тобой не спрашивал, — ответила мать. — А тетя Аня, моя сестра, уезжает в Баку. В ее квартиру переселимся. С тетей Сашей по соседству будем жить. Этажом выше. Квартиру-то помнишь?

Где ему помнить? Один только раз и был у них. С Вовкой. Вовка научил Гришку, двоюродного брата, площадным словам, а тот пойди на кухню и одним духом выпали их прислуге! А та — хозяевам жаловаться. И дядя Самсон, гигант, вежливо так взял его с Вовкой за плечи — и за дверь. До свиданьица. Больше не приходите. Давно это было!

— Значит, в буржуйской квартире поживем, — сказал он.

— Он учитель гимназии был, Самсон Львович, а не буржуй! И Сашин муж, Иван Абрамыч, никакой не буржуй, а конторский служащий! Был старшим в конторе, не последним человеком, да ведь и не буржуй. Ты будь вежлив с ним, он человек строгий. Председатель домкома он, без него и в квартиру не въедешь.

— Да ну его!.. Я прочитал очень интересные книги! Раньше я многое представлял неправильно.

— Только с учителем не спорь…

В окна пробивался дневной свет. С той стороны, где ходят люди, где ребята перебрасываются камнями или сражаются на шашках-палках. С воли.

И Алеша вдруг вскинулся: ничего нет сладостней и невыразимей воли. Нетерпение, как у тех хищных и нехищных в зоопарке, что без устали ходят вдоль железной клетки. В нем заколотилась, волнами перекатывалась в груди жажда воли, движения.

Он вышел на улицу. Здесь ли он вырос? Из какой страны, с какого полушария приехал? Все новое. И тишина — благостная. Будто никогда не было той страшной путины, леденящего ветра… Море стало для Алеши как бы сколком всего, что есть на Земле: тихих радостей, напастей, бурь и лихолетий.

И в школе было все новое. Даже лица, разговоры сверстников. Однако замкнутая натура Алексея вскоре взяла свое, и он вновь стал сдержанным, немногословным.

— Дорогой ты мой братишка, друг! — говорил Фонарев, сжимая Алешу в объятиях. — Выжил! Уцелел!

Фонарев был худ. Более семи месяцев в госпитале отлежал. Тем временем и с панской Польшей подписали перемирие, и Врангель остатки своей армии распустил. После госпиталя Фонарев получил тридцать дней отпуска и решил обосноваться в Астрахани. А где еще? Один был на свете… Кое-куда наведывался, обещают место в военной прокуратуре.

— С вашим Ильей мы почти весь боевой путь прошли, — говорил Фонарев. — Не случись Ильи под рукой — быть бы мне у бога в привратниках и могилка б травой поросла.

О ранении Ильи и обстоятельствах теперешней его жизни Фонарев узнал от матери. И очень обрадовался выздоровлению Ильи. Радости было бы еще больше, если бы не хождения его, Фонарева, за ордером.

— Раз пришел — начальника нет. Другой раз — печати нет. Третий раз — ордер выдан другому! Ошибочка вкралась! В четвертый — в бумажке моей из военведа подпись неясна. И еще принеси бумажку, что не подпадаешь под закон о трудовой мобилизации. И сколько ни шумят о канцелярской волоките — проку нет. В газете «Коммунист» был фельетон, там написано: «Даже чтобы поставить курсанту клизму — бумага, вторую — снова отношение». Я думал, это так, смехом, а на деле — слезы? И сидит такой бюрократ в своем кабинете, высится над столом, словно памятник!

Алеша засмеялся. Фонарев посмотрел на него, и черты Сергея Иваныча смягчились. Он был доволен, что Алеша оценил его сравнение. Он вдруг увидел свои похождения со смешной стороны. И прибавил лишь:

— Не успели войну кончить, а бюрократы враз силу забрали.

Отпуск Фонарева окончился, и Сергей Иваныч определился в военную прокуратуру, в следственный отдел. И ордер, потустороннюю бумажку, получил. Женка его в доме освоилась и начала на кухне командовать. И совсем отделила Сергея Иваныча от Гуляевых. А Сергей Иваныч — он занятой человек, с портфелем ходит. И покашливает. Кашель негромкий, глухой, а все же Сергей Иваныч иногда легонько прижимает руку к груди.

Фонарев вошел в комнату, где занимались братья Гуляевы, протянул фотографию:

— Смотрите, какой орел!

Алексей взял «орла», затем передал Володе. Фонарев стоял за их спиной.

Фотография была глянцевитая, не помятая, не захватанная. На ней был изображен молодой офицер в особенной какой-то фуражке или каске с пером. Гусар не гусар, кто его поймет! Красивый. Такие хорошие, ясные глаза. Пухловатый рот, почти детский. Совсем молодой офицер, хоть и гордый. Возможно, его только что произвели, и он рад… Володя посмотрел на Фонарева.

— Мне он нравится. Славный барчонок!

— Это он перед Февральской революцией фотографировался, — сказал Фонарев. — Сейчас не такой. Боевой офицер. Дрался против нас отчаянно. До последнего дня войны.

В комнате на минуту стало тихо, и может оттого так ясно прозвучали Володины слова:

— Не надо его расстреливать.

Фонарев взял у Володи фотографию. После долгой паузы, не глядя на Гуляевых, сказал:

— Я не присуждаю к расстрелу и не выпускаю на волю. Мое дело — установить степень вины. — И вновь, помолчав: — Такие миленькие барчуки вашего отца расстреляли. — Прошелся по комнате, сказал: — Вы слышали такую фамилию: Ставицкий?

Братья переглянулись. Алексей, круто оборотясь к Фонареву:

— Неужели это он?

— Нет, не он. Заодно вспомнил. Вам на промысле говорили про Ставицкого? А у меня как будто сердце чуяло, когда я сдавал его, раненого, вашему Илье, с рук в руки. И вот теперь следователи порассказали. Вот он. — Сергей Иваныч вытащил из бокового кармана еще одну фотографическую карточку. И этот на фотографии совсем мальчишка, и улыбается. Прямо в глаза смотрит. Зверь. Убивец. А улыбается…

— Так ведь это тоже еще когда снято… — пояснил Фонарев. — Только-только прапора получил. Да и то — по военному времени дали, не то послужил бы год-другой. А за два года войны обработался.

— Где он, Ставицкий? — спросил Алексей.

— Расстрелян. Долго не выдавал себя, — сказал Фонарев. — Все-таки догадались, направили в Астрахань. Здесь и дознались. Вас не опрашивали?

— Нет.