Лев с помощью Ванюши прибрался на своей половине дома и вышел на крыльцо. Вдали чуть всклубилась пыль, среди группы мальчишек и молодых казачек явилась рослая величественная фигура старика с широкими плечами и окладистой бородой. Это был богатырь Епифан Сехин, у которого Лев Толстой снял квартиру. «Зови Япишкой», — при первом же знакомстве сказал тот своему постояльцу. Епишке было за восемьдесят, а он — вон он, подвыпивший, подошел к дому, окруженный молодежью и стариками, и что-то напевает и приплясывает. Смотри как разошелся. Лезгинку пляшет. И ведь как ловок да гибок, несмотря на годы и огромный рост! Старики, иные из которых годились ему в сыновья, ухмылялись в бороду, а он заметил ухмылки, сказал громким молодым голосом:

— Разве я старый? Вы старые, а я молодой.

Епишка со всеми был на «ты», в том числе и с офицерами, и вообще, как Лев Николаевич убедился вскоре, не признавал над собой авторитетов. Гребенские казаки были старообрядцы, но Епишка и в часовню не ходил, и никаких образов знать не хотел! Если он кем был недоволен, то без особенной злобы ронял: «швинья». На половине Епишки жил прирученный ястреб, висела балалайка, на которой старик ладно тренькал. Епишке так же суждено было послужить моделью для писателя, как и некоторым сослуживцам Толстого. Ему повезло еще более других. Его внешность, особенности характера, языка описал в очерке «Охота на Кавказе» Николай Николаевич Толстой, а затем, более подробно, в образе Ерошки («Казаки») Лев Николаевич, тем самым давший ему вечную жизнь. И пусть простит нас читатель, если мы все же не раз упомянем Епифана Сехина: его участие в жизни Толстого на Кавказе было столь заметным и повседневным, что обойти эту фигуру, рассказывая о Льве Николаевиче, невозможно.

Льва Николаевича Епишка и другие казаки если и называли по фамилии, то не иначе как «Толстов». И имя чаще всего произносили «Лёв». Нередко звали только по отчеству: «Николаич».

«Толстов» угостил Епишку чихирем, и тот до поздней ночи рассказывал ему о былой жизни гребенских казаков. Чихиря он выдул целую бутыль. Он пригласил Льва назавтра на охоту. «Толстов» тотчас согласился и велел Ванюше приготовить обувь, заряды.

Пришел Епишкин племянник Лука, хромой, на костылях, первый песенник в станице, и этот, с его хитрой усмешкой, вызвал у Льва Николаевича не меньший интерес, нежели. Епишка. Лука гордился своей грамотностью и слегка подтрунивал над дядей; дядя отвечал ему тем же. Но что более всего привлекало внимание Толстого — Лукашка знал кумыцкий язык. Кумыки, потомки половцев, составляли заметную часть местного населения. В кумыцком языке было много общего с татарским, это ветви одного тюркского языка, и Лев Николаевич не без основания называл его татарским.

К обычным занятиям Толстого — охота, писание романа и дневника, переводы, джигитовка, рисование — прибавилось еще одно: изучение татарского языка. Изучение подвигалось быстро, и вскоре «Толстов» знал больше татарских слов, нежели цыганских, а этих последних он запомнил немало и даже пел на цыганском. Лукашка как педагог был не совсем бескорыстен и уже на первых порах в витиеватых выражениях попросил у Льва Николаевича тульский самовар, в чем Толстой не посмел отказать.

— А ты и песни кумыцкие знаешь? — спросил Толстой.

— Знаю, — не без гордости ответил Лукашка.

И он запел песню, смысл которой в переводе Лукашки состоял в том, что вот мать и отец любят одного из своих пяти сыновей больше, чем других. Или есть конь, и он в неравном бою не спас героя от раны. Есть недостаток и у горы Асхартау: на ней спит богатырь, а она не может его разбудить. Но в песне дается и объяснение, снимающее вину с отца и матери, как и с коня, и с горы Асхартау:

— Хорошо, — сказал Толстой задумчиво. — Настоящая поэзия.

Лукашка вполне заслуживал и тульского самовара, и других подарков.

Желание опасности вновь стало томить Толстого, и он надумал пойти на дорогу, как здесь выражались, то есть, переправившись с кем-нибудь ночью за Терек, засесть среди кустов или камней, чтобы подстрелить того-другого из немирных чеченцев, также появлявшихся по ночам. Однако казаки сказали, что переправиться нельзя, Терек разлился, и Лев не стал настаивать. Ему представился вдруг этот писаный красавец и лихач Пистолькорс, любивший подобного рода подвиги, совершаемые из чистого тщеславия и являвшие по сути бессмысленную жестокость, и он устыдился своего намерения.

Сехин угадал настроение Толстого. А возможно, казаку просто захотелось навестить знакомцев из штаб-квартиры Кабардинского полка, расположенной в укреплении Хасав-Юрт. У него везде были знакомцы. И он сказал:

— А коли хочешь, поедем в Хасав-Юрт. И там люди есть.

Хасав-Юрт был в сорока верстах от Старогладковской, и эта дорога всегда сулила острые ощущения: того и гляди выскочат из засады чеченцы!

У Льва две лошади, и на одну он усадил Епишку, который возвышался на ней как чудо-богатырь. Чудо-богатырь первый увидел впереди коляску, сопровождаемую несколькими драгунами. Когда они нагнали ее, из коляски высунулась голова, а затем и рука, помахавшая Льву; Лев вгляделся и узнал своего двоюродного дядю графа Илью Андреевича Толстого, служившего здесь же, на Кавказе. Лев спешился. Они с дядей потянулись друг к другу, поцеловались. Илья Андреевич, которого Лев в письмах к родным называл не дядей, а Ильей Толстым, был старше на пятнадцать лет и держался просто, но солидно. Он залюбовался Епишкой и сказал:

— Экая великолепная фигура! Еруслан Лазаревич! — После нескольких вопросов племяннику дядюшка стал просить: — А что, не поехать ли тебе со мной к князю Барятинскому? Он хорошо о тебе отзывался. Окажи любезность…

И они поехали. Едва добрались до укрепления, Епишка кого-то окликнул, нырнул во двор вместе с лошадью и был таков.

Князю Барятинскому доложили, и тот поднялся из-за стола, одна бровь выше другой, спокойные глаза, улыбка, радушие в чертах довольного, сытого лица.

Князь усадил гостей, и скоро на столе появилась бутылка отличного французского вина, фрукты. Они выпили, и князь, вытирая губы салфеткой, посмотрел на Льва, сказал:

— Я видел вас в деле, граф. Вы хорошо держались.

Льву захотелось сказать: «Вы тоже, князь, хорошо держались». Но не сказал ничего. Только подумал: в каком таком деле он хорошо держался? Да разве это было для него «дело»? Он лишь наблюдал, как другие действуют.

Ходили слухи, что Барятинский при всех своих талантах и уме был падок на лесть, подчас грубую и наивную. Но тем более сдержан в беседе был Толстой.

— Я советую вам поступить на военную службу, — продолжал Барятинский. — Полагаю, это самое лучшее, что вы можете сделать. Молоды, здоровы…

Лев решил не затягивать беседы, откланялся. Он разыскал Епишку, и они галопом поскакали в Старогладковскую.

Николенька все еще находился в лагере, в Старом Юрте. Он писал о знакомых Льву сослуживцах своих, о Садо: этот приходит каждый день и спрашивает о нем, Льве, очень скучает, места себе не находит. И еще Николенька поведал, что он также имел беседу с Барятинским и тот очень хвалит Льва за участие в набеге.

Что было отвечать на письма Николеньки? Самым важным событием жизни Льва было то, что ему с каждым днем все более нравилась одна казачка. Но об этом он брату не сообщил. Зато посетовал, что лишился лошади: совсем захромала, стала никудышной. А другую, купленную недавно, казаку подарил. Нельзя ли теперь купить в Старом Юрте?