Но даже и в эту минуту физической слабости, граничившей с угасанием, Лев Николаевич оставался верен себе. Он слишком часто наблюдал, как люди, подчиняясь обстоятельствам, стараются выразить не совсем то, что они чувствуют. И он нашел в себе силы, чтобы после слов об Иртеньевой, о том, что душа ее, отлетая к миру лучшему, «с грустью оглянулась на тот, в котором оставляла нас», написать откровенно будничное: «Дверь скрипнула и в комнату вошел дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне, была та, что так как я не плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из жалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал».

Это была не только та правда о людях со всеми их странностями чувств и взаимных отношений, которая, он понял, составляет для него как для автора самое главное; в найденном полуюмористическом обороте он внезапно почерпнул бодрость: работа воображения требовала усилий, но она же и возвращала дыхание, энергию бытия.

Шли часы, а он, забывшись, не отрывался от своего сочинения. Образ матери нередко как бы переплавлялся в другой: тетеньки Ергольской. Первейшие детские впечатления Льва — это теплые ласковые руки Татьяны Александровны. В детские его годы она всегда была возле него. Как и жизнь матери, вся жизнь тетеньки Ергольской была заполнена любовью.

Татьяна Александровна Ергольская — Туанет, как ее на французский лад называли близкие, — с детства была круглой сиротой и взята в дом графа Ильи Андреевича Толстого — деда Льва Николаевича. Она получила хорошее воспитание, отлично играла на фортепьяно и так же отлично писала и говорила по-французски — лучше, чем по-русски. И была хороша собой. В юные годы, можно сказать, еще девочкой с черными блестящими глазами, стройной фигуркой и темной косой, она полюбила Николеньку — Николая Ильича. И он любил ее. Но она отказалась выйти за него замуж, потому что была бедна, а он мог жениться на богатой. И он женился на княжне Волконской, будущей матери Льва, и Туанет была счастлива за него. Она осталась близким семье человеком.

Через шесть лет после смерти жены Николай Ильич просил Туанет выйти за него замуж и заменить мать его детям. Она отказалась выйти замуж, но обещала никогда не оставлять его детей.

Лев и его братья ничего не знали относительно обещания своей троюродной тетки. Но ненавязчивая любовь и забота этой удивительной женщины были таковы, что на них невозможно было не отвечать. После раздела имущества Лев помогал Туанет в самые трудные месяцы своей жизни, а год назад, в пятидесятом, предложил ей переехать к нему, в Ясную Поляну. Она согласилась.

Он многого не знал. Например, того, что тетенька записывает в своем дневнике. А она записывала, что счастлива этому предложению и молится за Léon’а днем и ночью, что любовь ее бесконечна, как и его доброта, что он необходим ей, как свет дня, ему принадлежат ее мысли, ее чувства, душа ее полна им одним и, когда она смотрит на него, она все забывает…

Лев понимал, что, любя его, она любит в нем и его отца. Недаром она часто называла его нечаянно именем его отца: Nicolas. Но это его не огорчало. Это было даже радостно. И он годы жил как бы согретый лучами ее неистощимой материнской любви.

Тетенька первая посоветовала ему писать роман. Она догадалась и о том, что для него в настоящее время, быть может, всего полезней окажется военная служба…

Лев Николаевич писал до позднего вечера. В небе горели звезды. Он закончил главу «Горе», положил на стол перо. Оглядевшись, поднялся. Комната, окно, потолок, полуохваченные тьмой, перекосившись, пошли на него, и он рухнул, боком задев о стол. Ванюша, побледнев, без кровинки в лице, трясущимися руками поднял его, поволок к кровати, кинулся за водой, разул, раздел, накрыл одеялом и, перебудив всех в доме, побежал за доктором.

Толстой очнулся от боли во рту. Ныли ранки. Пришел врач. Стукал, сопел, смотрел. Прописал успокоительное. И какую-то мазь. И на следующий день пришел. Но ничего не помогало. В голове Льва ворочались тяжелые видения. Он летит с лестницы… Глухой подвал, и нет воздуха. Лоснящиеся лапы маркера… Люди угрожают, стискивают его… Он обливался потом, кричал во сне. Подымаясь, терял сознание. Самое страшное: во сне он дважды видел Митеньку, брата, мертвым. Он и сам был полумертв, но если думал о смерти, то лишь мгновениями.

Во рту был тяжелый вкус мази, но есть нельзя было, больно. И вот так, вновь переваливаясь с убийственной медлительностью, тянулся день за днем. Где грань между бытием и небытием? И отчего такое ко всему безразличие? Грань была зыбкая…

Ранки стали заживать, и он мог наконец поесть, хотя и не было желания. А врачам, которые тут, пожалуй, лишь строили догадки, надо было платить, и аптекарю платить, а из каких средств?

Кажется, возобновился его ревматизм, и болевые токи отдавались в сердце. Ступни были холодные, голова горела. Он ворочался в постели, борясь с тяжестью в голове.

Но все же жизнь возвращалась. И стали томить мысли о братьях, о тетеньке: вот уже четыре месяца, как от нее нет писем. Оттуда, из-под Тулы, шли волны тревоги, беспокойства, а он ничего не мог предпринять. Либо что-то случилось, либо письма тетеньки лежат в Старогладковской. Не может она не понимать, как грустно ее молчание. Если бы она знала, что он лежит здесь один, без денег…

Ему было жаль, что он, уезжая на Кавказ, холодно простился с Сережей и подчас был небрежен с Николенькой. Никогда он не любил Николеньку так, как теперь. Николенька — самый лучший, самый умный и добрый из братьев. Только когда Николенька рядом с ним, ему тепло и хорошо на свете. Он хотел бы никогда не расставаться…

Но Николенька не вызывал у него тревоги, а вот Сережа и Митенька… Митенька, горячий до бешенства, но совсем не распутный, а скорее скромный с женщинами, тем не менее напоролся на тяжелую болезнь, от которой не излечиться ни в полгода, ни в год…

А Сережа? Если бы он лишь на время увлекся этой тульской цыганкой Машей, то и говорить бы не о чем. Но Маша должна родить, а он — не собирается ли он жениться на ней? Засесть с женой-цыганкой в поместье, хлопотать с собаками и лошадьми, погрязнуть во всем этом — хороша перспектива для образованного человека, гордого, красивого, породистого! Что же случилось? Где тот насмешливый, трезвый, удивительно здоровый духом и умом, во всем естественный, милый даже в своем эгоизме Сережа, которому всегда хотелось подражать? Где этот чудесный мальчик, чуждый всяким крайностям, нелепостям, глупому безрассудству, нравственным отклонениям, не то что уродству?! Поистине были правы древние греки, в страхе оглядываясь на судьбу. Судьба беспощадна и слепа.

Однако он отбросил эту еретическую мысль. Он верил в провидение. Провидение поможет его братьям.

Он пролежал три недели. Где-то за окном текла, бурлила жизнь диковинного и притягательного города Тифлиса. Льва Николаевича навещал только Багратион. Этот принес новость, что знаменитейший Хаджи-Мурат, о котором он уже столько наслышан, передался русскому правительству, и его привезли в Тифлис, и он уже был представлен наместнику Кавказа князю Воронцову. Надо думать, теперь Хаджи-Мурат станет воевать против Шамиля.

— Какая подлость! — сказал Лев Николаевич, едва поворачивая голову.

— Возможно, тут особые обстоятельства, — сказал Багратион-Мухранский.

— Каковы бы ни были обстоятельства, измена есть измена.

— А ведь такой отважный человек, джигит! Первый джигит!.. А какой прием, говорят, был на днях у князя Воронцова! Генералы, полковники… И местная знать. Княгиня Манана Орбелиани. И другие.

Гм. Генералы и полковники. Да бог с ними, генералами и полковниками!..

Лев Николаевич понемногу начал вставать. Бледные ввалившиеся щеки. Мертвенные. Ноги словно без костей. А как кружится, темнеет в глазах… Он полагал — перенес нервную горячку. И врачи могли бы догадаться. Шельмы! Последние деньги на них извел! Теперь он надеется только на местные целебные воды. Он был еще очень слаб и вял, но его поддерживало сознание, что он собственными силами победил недуг. Отчасти он этим гордился.