Триумф корпоративной экономики составил одну из главных исторических тенденций США конца XIX — первой трети XX в. Среди исследователей традиционно дискутируется вопрос относительно следствий реструктуризации и монополизации американской экономики после Гражданской войны. Представляется, что корректный ответ на этот вопрос требует различать как минимум три следствия — экономическое, социальное и политическое. Что касается экономического следствия, то оно характеризовалось впечатляющими достижениями корпоративной Америки. К 1900 г. США прочно стали главной промышленной державой мира. За последние три десятилетия XIX в. протяженность железных дорог в стране увеличилась в 7 раз, производство чугуна — в 8, добыча угля — в 10, выплавка стали — в 15 раз. Ведущая роль в экономических достижениях принадлежала корпорациям Рокфеллера, Карнеги, Форда и, конечно, железнодорожным королям, в большинстве своем типичным нуворишам.
Глубоко противоречиво социальное следствие монополизации. В ходе ее сложилась новая социально-экономическая элита, разрыв между которой и основной массой населения постоянно углублялся. Резко возросшее национальное богатство Америки (валовый национальный продукт увеличился с 1870 по 1900 г. в три раза при росте населения в 2,3 раза) распределялся крайне неравномерно. Реальные доходы промышленных рабочих, руками которых создавались новые богатства, выросли за 30 лет в 1,4 раза — цифра несоизмеримая с тысячекратным ростом состояний владельцев корпораций[507].
Противоречия характеризовали политические тенденции эпохи монополизации. С одной стороны, сохранялись все демократические политические институты и конституционные нормы предшествующих периодов. К ним добавились и некоторые демократические нововведения, в первую очередь австралийская система голосования. С другой — в южных штатах с конца XIX в. были введены избирательный налог и ценз грамотности, лишившие большинство негров права голоса, одного из главных завоеваний Гражданской войны. Не менее важным в процессе развития политической власти было то, что новые богатства дали экономической элите дополнительные рычаги воздействия на властный механизм. При этом она пыталась активно как никогда непосредственно внедриться в политическую власть. Согласно новейшим данным, социально-экономическая элита постоянно наращивала уровень своего представительства в верхнем эшелоне исполнительной власти и дипломатической службы: 1861–1877 гг. — 81 %; 1877–1897 гг. — 86,8 %; 1897–1913 — 91,7 %[508]. Представители и выдвиженцы (менеджеры и юристы) корпоративного капитала абсолютно преобладали в исполнительных, законодательных и судебных органах власти в периоды правления как Республиканской, так и Демократической партии.
Роль самих партий в рассматриваемый период также резко возросла, и многие исследователи называют его периодом партийного правления. В эволюции двух главных партий выделились следующие важные тенденции: во-первых, обе партии оказались в финансовом и организационно-функциональном отношениях тесно привязаны к корпоративному капиталу, во-вторых, в их руководстве и организации практической деятельности возобладали методы, характерные для бизнеса. Последняя тенденция стала обозначаться как боссизм: партийные боссы среди и республиканцев, и демократов прибрали к своим рукам власть, сравнимую с властью промышленных и финансовых магнатов в бизнесе. Идеологические и политические различия между партиями сузились как никогда. Географически Республиканская партия доминировала в северных, а Демократическая партия — в южных штатах.
Среди трех ветвей государственной власти наибольшим весом пользовалась законодательная. А в ней на главную роль выдвинулся сенат. В рядах американской элиты сенаторы пользовались таким же престижем, как владельцы промышленных и финансовых корпораций. Последние и сами устремились в сенат, так что на рубеже XIX–XX вв. последний стал известен как “клуб миллионеров”. Наряду с финансово-промышленными магнатами в сенате выделялась группа партийных боссов (подчас они и сами были миллионерами и адвокатами крупных корпораций). Боссы-сенаторы рассматривали президента США как свою креатуру и слугу, а большинство президентов не покушались на фактическое распределение полномочий между исполнительной властью и сенатом.
В конце XIX — начале XX в. интересы бизнеса активно поддерживались судебной ветвью власти. Многие историки сходятся в том, что именно судебные интерпретации наполняли в тот период реальным содержанием американские законы, при этом последние испытывали порой поразительные метаморфозы. Классическим стал пример 14-й поправки к федеральной Конституции США. Одобренная в 1868 г., она провозглашала, что “ни один штат не может лишить кого-либо жизни, свободы или имущества без надлежащей правовой процедуры”. Формально поправка предназначалась для защиты гражданских и политических прав освобожденных негров, судебные же органы стали использовать ее в целях пресечь попытки властей штатов как на Юге, так и на Севере, ущемить интересы бизнеса. При этом позиция Верховного суда, как и судебной власти в целом, определялась откровенным идеологическим мотивом: процветание частного бизнеса является основой процветания Соединенных Штатов в целом, интересы же бизнеса, а следовательно и США, будут обеспечены наилучшим образом, если государство в своей экономической и социальной политике будет следовать принципу “невмешательства” в “естественный” ход событий.
Олигархические тенденции в общественно-политической жизни США серьезно ослабили значение демократических институтов и традиций. Во весь рост встал вопрос: сможет ли американская демократия доказать свою жизнеспособность и изменить баланс социально-политических сил? История дала на него противоречивый ответ: между “олигархами” и демократией развернулась острая схватка, склонявшая чашу весов то в одну, то в другую сторону. В начале XX в. силы демократии, перейдя в контратаку на корпоративный капитал и партийных боссов сумели добиться ощутимого успеха. В стране началась “прогрессивная эра” (это название прочно закрепилось и в истории, и в исторической науке), которая охватила 1900–1914 гг., ознаменовалась многими реформами и стала как бы репетицией “нового курса”.
Исследователи “прогрессивной эры” по-разному оценивали ее историческое значение. Либеральные авторы склонялись к тому, что прогрессизм объединил перед лицом угрозы экономического и политического господства корпораций разные слои общества, а во главе выступила просвещенная его часть, включая Т. Рузвельта и В. Вильсона. От реформ выиграла нация в целом. “Левые” историки и политологи утверждали, что прогрессистские реформы были результатом целенаправленных усилий той части правящей элиты, которая с помощью либеральной политики хотела упрочить (и упрочила) свое классовое господство. На мой взгляд, односторонность присуща как либеральной, так и “левой” интерпретациям. Прогрессистские реформы в действительности явились следствием активности как минимум трех социальных сил, серьезно различавшихся и мотивами и целями. Симбиоз их усилий сложился стихийно и даже вопреки их желаниям, но демократия от этого оказалась в выигрыше.
Первой среди этих сил были радикальные движения от популистов до социалистов, нацелившиеся на глубокие антимонополистические преобразования, а также развитие “прямой демократии”. То был период наивысшего успеха радикализма в американской истории, с которым не могут сравниться даже “красные” 30-е и “бурные” 60-е. Популистская партия 90-х годов XIX в. и Социалистическая партия начала XX в. собирали на президентских выборах до 10 % голосов избирателей и воспринимались как реальная угроза двухпартийной системе. Трудно представить, чтобы без их радикального “вызова” реформистский “ответ” со стороны просвещенной части истеблишмента во главе с Т. Рузвельтом и В. Вильсоном был бы столь основателен.
Второй силой оказалось либеральное политическое течение. Оно было представлено американской интеллигенцией (от интеллектуалов типа Л. Уорда, Р. Илая, Л. Брандейса и Г. Кроули до армии “разгребателей грязи” из журналистской среды), массой избирателей из средних слоев общества, а также тех политиков из главных партий типа Р.М. Лафоллетта, которые искренне хотели возвысить общество над корпорациями. Либерализм в своем развитии основывался на принципах гуманизма, демократии и эгалитаризма, которые были заложены еще Т. Джефферсоном, Б. Франклином, Т. Пейном и закреплены во времена А. Линкольна. В отношении радикализма либералы занимали критическую позицию, но то была позиция не тотального отрицания, а спора-диалога, продемонстрировавшая желание и способность либералов воспринимать от радикализма (в том числе и социализма) ряд критических оценок капитализма и позитивных программ, способных возвысить демократию и ограничить власть корпораций и элит. В результате произошло оформление социального либерализма, который составил магистральную линию развития всего американского либерализма в XX в.
