«Висс бус лаби»[2] …А лучшего вовеки не найдешь ты; пусть этим никого не удивишь. Гуляет кот (не тот, который «ешкин») по Городу (который – не Париж.) Свобода? – Ну… какая, блин, Свобода! Здесь проросли друг в друга на века, хоть не сказать, что – братские – народы, но слышащие оба языка. «Гудят» соседи. Ванька бросил Янке, все «точки» расставляя кулаком: «На кой мне в Риге – НАТО-вские танки?! И Запад окаянный мне – на кой?!» — И не расслышать, что ответил Янка… – а надо ли? – Рассеялся туман… и, верь-не верь, они поют… «Смуглянку»… и тут же — «Кур ту тэци, гайлит манс» [3]… Стучит в висках рассеянное время. Идут часы, отмеривая пульс. Пусть нет войны не знавших поколений, но… все равно – на всех не хватит пуль. …как страшно убегать от сновидений. Вот форточка открытая дрожит. Вот кот урчит. Вот грудь сосет младенец. Здесь каждый вдох и выдох – это жизнь. Ты слышишь? – Море стонет в трубах ржавых… а Город бьется рыбой на мели. Молюсь, чтоб никакие «сверхдержавы» его не сдули – перышком – с земли… Храни, судьба! Не будь со мной в разладе!…сегодня — без особенных причин – сказал мне старый дворник: «Висс бус ла́би!» и залучился нитями морщин. Кипит весна живым подкожным соком, распахивает душу сквозняком. …И я иду в «прекрасное далеко» – с китайским камуфляжным рюкзаком. Дымы отечеств Все мимолетно и непоправимо. Лохмотьями – на шпилях— облака. Отечество клокочет едким дымом в прокуренной груди товарняка. В ознобе Город; каждый перекресток вздыхает: «Лишь бы не было войны!»… – А помнишь? — мы в безумных девяностых взрослели на развалинах Страны… Наш мир, давно потерянный, не рухнет. Нам – по большому счету – все равно, когда и с кем на тех же самых кухнях пить то же полугорькое вино. — За то… чтобы у стен отсохли уши, чтоб слово закипело, как слеза… а Бог молчит, с прищуром глядя в души — в который раз не знает, что сказать. — Возьмет— по паре – всех (как при Потопе), чтоб каждый удивлялся, что – живой, пока по угасающей Европе гуляет призрак Третьей мировой… и мимо проплывают чьи-то лица — глаза в глаза – сплошной «лицеворот». …но будет перевернута страница. …И Стрелочник часы переведет. …А время… — ни черта оно не лечит! — «Мгновения… как пули у виска»… – Давай покурим, все «дымы отечеств» бесстыдно выдыхая в облака… Солнцем – на синем… …Впереди – колокольно-ржаная Россия. Купола – по глазам! – Так пронзительно-ясно. (Все казалось мне писаным солнцем – на синем… оказалось: все писано гарью – на красном…) Если плачешь, к стволу припадая – береза; чтоб повеситься – больше подходит осина. На заблеванной скатерти – пьяные слезы. «Да какого ты ляда рыдаешь по сыну? – Ведь вернулся. Уже восемь месяцев – дома. Цел-здоров. Нет работы? — Найдется халтура!» (Объяснять им, что значит — с «чеченским синдромом» – все равно что доказывать: пуля – не дура.) Нет, не дура. У пули — другая натура… Делу – время. Страна продается «по таксе». На элитной Рублевке – своя «субкультура». На странице истории – жирная клякса. На воде, значит – вилами: «равному – равный»? – Прокричать бы навзрыд: «За Державу обидно!» – Все казалось мне писанным ложью на правде, а подложная правда казалась постыдной… От себя убегая, дрожишь на перроне. И душа умирает, себе же – чужая. Тут не то что слезы – и плевка не обронишь!.. «Посошок». Без закуски. – Меня уважаешь?! …Бездорожье, бурьяны, кресты на погостах, все быстрее мелькая, проносятся мимо. Время смыло оттенки лихих девяностых… и российское знамя взлетело над Крымом. …Но хлыстом по спине ветер смерти – с Донбасса. – Сохрани пацанов! Не пускай их из дома! — Чтоб дожди не стонали над «пушечным мясом»! …И повсюду – раскаты весеннего грома. Пусть мужик перекрестится (…грянет – не грянет?) От разбитого тракта до неба – Россия… Я стою на коленях, а в горьком тумане — купола, купола… — золотые. На синем. Шурави[4] Моим друзьям, прошедшим Афганскую войну, посвящается. На посту – караульный. В горах – засада. И трассируют пули. И ночь светла. Спит вповалку взвод (наконец – прохлада), но не спит в Кабуле Наджибулла. В офицерском блоке бренчит гитара… – Ты, браток, до дембеля продержись! — А потом – в Ташкент, и домой – в Самару. Под горой – арык. За арыком – жизнь. …В кишлаках меняют гашиш на мясо, ткут ковры, рожают, растят бачат… Но кровавым заревом опоясан — за хребтом разбитым – Джелалабад. А с утра – жара. На зубах горячей сладковатой пылью скрипит Афган. – Здесь война, солдат. На войне не плачут. Отгорюешь после. Терпи, братан! …Стал осколком памяти для кого-то, упорхнувший облаком с этих гор, рядовой 4-й саперной роты. (Потому что первым идет сапер.) Здесь одна война, и одна дорога — вдоль ущелья. «Духи» смелей и злей оттого, что профиль чужого Бога отпечатан пламенем на скале. …А в «зеленке», в утренней дымной сини — бородатый снайпер. В прицеле – жизнь. Но парнишке кажется: там — Россия разметала косы шуршащей ржи… и уже как будто дрожит над пашней — соловьиной зыбью – афганский жар. Шурави светло… и почти не страшно… но вздыхает эхо: «Аллах акбар!» – Спи, Бача́ [5]! – в неполные девятнадцать. Пусть стакан наполненный будет пуст. — Третий тост. Измученный Ан-12 принимает свой неподъемный груз и летит домой, где опять о чести говорят с трибун, где гремит оркестр… – Как живешь ты, Родина, с грузом 200? Как ты тащишь цинковый этот крест? Четверть века кто-то, хрипя от боли, видит сны, проросшие на крови. И, пронзая душу, над голым полем острым клином тянутся… шурави. И колотят годы в плечо, с отдачей. На плите гранитной горит свеча. – Третий тост, братан. Шурави не плачут. Отгорюешь после. Терпи, Бача. вернутьсяШурави – в переводе с арабского – «советский». Распространенное обращение воинов-афганцев друг к другу. вернутьсяБача – в переводе на русский – «парень», «мальчик». Обращение ветеранов Афганской войны друг к другу (особый знак единства.) |
