Нона Здесь вечером все друг к другу нежны И все друг другу нужны. Какие глаза у его жены Под пеплом чужой войны! Когда она просит пресветлый лик Вмешаться, рассеять ночь. то даже джонджоли и базилик стараются ей помочь. «Мы с морем похожи», – твердит она, Наверно, куда верней. Душа подымается как волна И соли не меньше в ней. Все, что уцелеет, зажму в горсти, Спасу для себя одной. Чтоб только дыханье перевести С грузинского на родной. «Конечно, ни кукол уже, ни лошадок…» Конечно, ни кукол уже, ни лошадок. Она их и в детстве любила не очень. Но запах мой дочери все еще сладок, Когда прибегает ко мне среди ночи. Пока я колдую над сахаром жженым, Над горькой микстурой, над складками платья, Она зарывается, как медвежонок, В мои не готовые к миру объятья. Я тоже недавно не знала, я тоже, Как в комнаты входит безумье украдкой, Как солнце касается высохшей кожи, Как память, стираясь, меняет повадку. Как память, стираясь, лишает покоя. Мы бродим по дому, друг друга теряя. И я говорю своей матери, кто я. «Мне хочется к маме», – она повторяет. «К маме бы… она не узнаёт…» К маме бы… она не узнаёт. А еще недавно узнавала. Пахнет морем – не наоборот — Йод на отвороте одеяла. К ней в палату приводили пса, Он смешно ей тыкался в колени. Бабушкина вера в чудеса Выцветает в третьем поколенье. Если эта степень пустоты Означает встреченную старость — У меня осталась только ты, И не говори, что не осталась. Когда мне было пятнадцать лет Когда мне было пятнадцать лет, Такой короткой казалась жизнь. Казалось, могут «оставить след» Ну, разве кетчуп и рыбий жир. А кто постарше – проеден ржой, И сорок с лишним – уже конец. И «в общем, близкий» всегда чужой. И «в общем, честный» всегда подлец. Когда мне было пятнадцать плюс, Я шла на казнь к девяти утра. Когда на мамино «я боюсь» Я отвечала: «а мне не стра…». Таким ужасным казался мне Мой бледный профиль, а также фас. И непонятно, по чьей вине Разрез японский еврейских глаз. На Дом печати цепляли флаг, По главной улице тек народ. Но запах «Явы» читался как Обетованье иных широт. Метель сжигала сухие лбы, И ветер горькие рты кривил, Но наш вокзал у базара был Обетованьем иной любви. И перемерзшие поезда — Обетованьем любви иной. И это то, что спасло тогда, И это то, что еще со мной. «Не надо трясти архивом…»
Не надо трясти архивом. Давно никаких бумажек, Ни фоток, ни даже писем, Не прячу и не храню. Но памяти наших сборищ Остался короткий список. Тогда отмечали что-то. Скорее всего, фигню. Салат «Оливье» – Марина. Марине чего попроще. Марина опять влюбилась И всюду сплошной разлад. Доверишь картошку чистить И прячешь подальше ножик — Марина отрежет палец И кровью зальет салат. Любые закуски – Оля. Пусть делает, что захочет. Она – вегетарианка, Совсем ничего не ест. А Олю едят все время — Коллеги, соседи, мама. И Оля молчит и терпит, Мол, надо нести свой крест. Горячее. Лень возиться. Пусть будет Наташка – рыба. Наташка мечтает замуж И смотрит программу «Смак». И что-нибудь вроде торта, И что-нибудь вроде чая. Ну, это на всякий случай. Вдруг что-то пойдет не так. Последняя строчка: Слава — Джин-тоник, портвейн, пиво. Какое, почем и сколько? Но Слава – знаток и спец. А может быть, это значит — Вино и хлеба́ отдельно, А глория, то есть слава, Появится под конец? Ты помнишь, я отвечала За встречу гостей в подъезде, Курение на балконе И выпивку тет-а-тет, За вымытую посуду, За фразу «А я останусь?», Но нет меня в этом списке. И в памяти тоже нет. «От первого снега омского…» От первого снега омского — До первого света осени — Двора с одинокой шавочкой, Сменились не только шапочки, Не только фасон и выделка, Еще – объектив и выдержка. Мы словно бы тут и не жили, Не нас берегли и нежили. Привычные к вечной копоти, Не мы запирались в комнате. Не мы вырывались в праздники, Не все запивалось красненьким. Мы до смерти в счастье верили, В окно выходя ли, в двери ли — В никем никогда не житое, По мерке особой сшитое. В глазок допотопной оптики Его вычисляли оттиски. По рельсам в морозном крошеве Уехало наше прошлое. Внезапным прощаньем скованы, Никто не кричал: «До скорого!» И память в подтеках окиси Уже не составит описи. Мне ясен, не надо паники, Распад серебра и памяти. Все кончится, стукнет форточка. Останется только фоточка — Где все так размыто, смазано. Не высказано. Не сказано. |
