Осеннее бабье Суета, маета и дороги расхлябаны… Вопреки ожиданьям, всем бедам назло запестрят зеркала бестолковыми бабами, что в погоне за счастьем встают на крыло, запестрят зеркала лебедицами-ведьмами. По осеннему небу на метлах, шутя, бабы верят в любовь до конца до победного, как в пришествие смерти не верит дитя. Бабы верят в любовь, громыхая кастрюлями, привыкая в миру забывать о себе, если их мужики не погибли под пулями, значит, будет кому приготовить обед. Бабы верят в любовь. Эта вера по странности вере в Деда Мороза из детства сродни: сможет стать им любой, кто придет, звякнув санками, по головке погладит и влезет на них. Бабы верят в любовь ради слова приветного, ради счастья судачить с подругой о том, что терпеть невозможно диванно-газетного кобелину с ленивым пивным животом. Бабы верят в любовь, сериалами вскормлены, и, мечтая, играют в чужую судьбу, голодая в погоне за стройными формами и по жизни таща мужика на горбу. Если держится мир на доверии бабами, дай им ноги покрепче, Всевышний, хотя… Хорошо, что дороги и души расхлябаны, раз им выдался шанс полетать, пусть летят. И все еще… Ветхозаветный театр теней: за райским садом Божий ад, потом потоп. И все. Верней, побило градом виноград. И все. И не напился Ной. И все. И не родился Хам. И, слава Богу, под луной нет места горю и стихам. И все? Отнюдь. В который раз нашелся умник – попросил. И все. И – кто во что горазд, на что хватило средств и сил. И все. И зря старался Бог. И все. И не пошли ко дну ни пьянство с хамством, ни любовь, ни стихопесни про луну. И все. И нет скончанья дней. И все. И молится за нас Ветхозаветный театр теней, творя намаз в рассветный час. И все? И все.  Старый круг любви очерчен… Старый круг любви очерчен. Циркуль во́ткнут в середину, я смотрю, как завершает серый росчерк карандаш… Мозг усталый гуттаперчево замкнулся и окинул прежний путь, и жизнь большая изменилась навсегда. Круглый стол осенней тризны… Что ж, обратной нет дороги: мы останемся друзьями и расстанемся светло, на могилке прежней жизни не помянем всуе Бога, хилый трупик в волчьей яме зимней выметут метлой. Мы черту перешагнули, цепи замкнутого круга тяготить тебя не будут, вот и все, прости-прощай, новых мыслей старый улей, новый циркуль – друг без друга, вновь доверие к Иудам, снам, приметам и мощам. Циркуль во́ткнут в середину, не ко времени доверчив, по окну текут снежинки, начинается зима. А вернувшийся с поминок инцидент давно исперчен: лист, повисший на осинке, даже ветки не сломал. «Щербатый мир свистит в прорехи ветром…»
Щербатый мир свистит в прорехи ветром, Святая ночь уже не за горами, и вечный миф от елки и до вербы всем суждено пройти и стать ветрами. А снег, как зуб, из детства выпадает и небо режет, рвясь из Божьих десен. А здесь, внизу, грань бытия седая ложится между осеней и весен. И выгрызает в Солнце, словно в сыре, окно для ночи крыса-непогода, и вновь неон царит в подлунном мире, и заморочен он водой и модой. А снег летит, ему до них нет дела: он сам вода, без времени красивый, и этот стих, почти без рифмы – белый — зиме подарок. Только ночью синей все кошки серы, и не видно снега, и рот закрыт, и зубы не при деле, и Божья вера в собственную силу в финал игры выходит на пределе, но не сдается, значит, будет буря! И заштормит на целое столетье: в пылу эмоций Бог, чело нахмурив, щербатый мир раскрыл навстречу детям. НеАхматова …и если писать стихи тебя приспособил Бог, то, будь ты хоть трижды хитрый, все выйдет само собой: ты можешь сопротивляться, от рифмы сбегая в кайф, но даже из птичьей кляксы родится твоя строка. А ты не пиши, попробуй обидься и не пиши — стихи заползут микробом в обитель твоей души, и будешь ты диким зверем метаться от них, вопя, гони их в окно, но в двери они будут лезть опять, пока не достанешь листик и, взяв над собою верх, не вывалишь все, очистив помойку, что в голове, из вываленного сора получится строчек семь, но ты остальные сорок не вздумай забыть совсем, и если стихи сподобил зачем-то писать нас Бог, пиши и с тобой до гроба пройдет по Земле Любовь. |
