«Все детство я пробегала за хлебом…» Все детство я пробегала за хлебом, За солью, за минтаем, за сметаной. Поэтому не знаю, как устроен Наш мир, где нет того и нет сего. Я как-то пропустила объясненья И все пришлось додумывать потом. А юность я пробегала за водкой, За пивом, за кагором, за портвейном, Любуясь на бегу архитектурой, Литературой греясь на бегу. Я выучила стансы и сонеты — Так часто было с ними по пути. А вот теперь я бегаю по кругу, Не то чтоб ничего не покупая, Но больше не надеясь, что сметана, Минтай и хлеб мою изменят жизнь. Поэзия тем более бессильна, Но греет как зарвавшийся портвейн. Новый год в Тель-Авиве Первый январский, безжалостный, как приговор. Новое счастье, но как новоселье убого. В полночь Серега с Аленой выходят во двор. Ну, покурить, ну, оправиться, шутит Серега. В прошлом году мы справляли его юбилей. Стукнуло сорок. Он, в общем, неплохо устроен. Жалко Аленку. Ей с возрастом все тяжелей. Двое детей и собака. Практически трое. Моет квартиры и школу – не ту, где Антон. Старший ее. Говорит, стал немного спокойней. А у Сереги разладилось дома. Зато Сделали боссом. Он только смеется: «На кой мне?» В общем, у нас оливье и другая еда. Все с майонезом. Девчонки готовили сами. Выпьем за старый… за старый и новый года, Как полагается в мире, протоптанном нами. Сколько ненужного напривозили с собой. Сколько любимого было по дури не взято. Первый январский, а солнечный, а голубой. – Ты вспоминаешь? – А я вспоминаю. – А я-то… Сколько надышано было. Да ладно, бог с ним. Только предчувствие боли по-новому дразнит. И никому уже, собственно, необъясним Наш неизвестно на чем отмечаемый праздник. «В каракули спрячу в эти…» В каракули спрячу в эти, А чем я могу помочь? Там ветер сменяет ветер, За ночью приходит ночь. Там свечи едва погасли — Уж новые под рукой. Там в праздники все на масле, А в будни тоска-тоской. Там если восстал из праха, Смотри, не жалей потом. Там память смиряют страхом, Поклонами и постом. Там даже святые с нимбом Из нежности, черт возьми, Темнеют лицом на снимках Для нерукотворных СМИ. Там все, что вчера сияло, Сегодня почти зола. Там даже под одеялом Не выцыганить тепла. Там надо скрывать увечье, Пока на своих двоих. Там мертвые человечней, А то и живей живых. Где ветер сменяет ветер, Где может пропасть любой… В расхристанном сером свете Сгорает моя любовь. «Господи, как я хочу в Москву!..» Господи, как я хочу в Москву! Господи, как я о ней скучаю! Будто бы где-то еще живу Будто куда-то вхожу с ключами. В светлом сиянье ее огней Я бы с размахом взялась за дело: Я бы ухаживала за ней И нестерпимо ее жалела. Я б утирала ее платком, Я бы ее посыпала дустом. С этим кремлевским ее катком, Самодержавьем и самодурством. Я бы согрела ее за так — Ей ли мои обновлять заплаты? Больше не может поймать закат Остекленевший балкон на пятом. Если погашены все огни, Если не скоро зажгутся снова — Выбери и пересохрани Музыку, что ли. Хотя бы слово. Марина Ивановна Бабушкина подруга к нам на тарелку супа Шла, как идут на плаху и на условный знак. «Голод, моя родная, это такая сука, Выжить как будто можно, а пережить никак!» Бабушкина подруга не выносила сборищ, Шумных семейных празднеств с топотом у стола. Дикую эту птицу ради своих «сокровищ» Ни приручить, ни выгнать бабушка не могла. Бабушкина подруга шила чертей и кукол, Высокомерных кукол и молодых чертей. «Старость, моя родная, эта такая штука, Чтоб разозлить героев и напугать детей». Бабушкина подруга втайне гордилась строчкой Как уцелевшим текстом из устаревших слов. «Строчка должна быть вечной или хотя бы прочной», — И разминала пальцем крестообразный шов. Бабушкина подруга мало кого любила И говорила только, зная наверняка. Если она дарила что-то, то это было Чем-то не больше спички, стачанным на века. И у меня остался поздний ее лукавый. Сшиты крестообразно плюшевые края. Бабушка говорила: «Что ты, Марина, право!» «Что вы, Марин Иванна…» – ей говорила я. Дерево Никто не захочет дерево утешать. Не сунет озябшие ветки в пальто и шарф. Щекой не прижмется, не скажет: «Да ладно, деревце, Ну, как бы там ни было, будем пока надеяться…» Оно от избытка нежности каждый год Других утешает тем, что опять цветет. Само удивляется, машет листвой растерянно: «Я и забыло… забыло, что я растение». И робко касаясь глупых людских голов, Всегда не находит слов, не находит слов. |
