Витька уже несколько раз на протяжении рассказа оборачивался к кустам — чудился ему какой-то шорох. Поэтому он больше всех обрадовался благополучному окончанию и даже облегчённо засмеялся.

— Может, и верно, ему всё приснилось? А что? Заснул человек в санях…

Федька значительно погладил подбородок.

— Конечно, и сам Кирей так думал. Только вот что: полез он в карман за кисетом, хвать, а в кармане тот самый ножик.

— Ну?! — ахнул Витька и опять невольно оглянулся.

— Верно тебе говорю. Его собственный ножик, который он на покосе потерял.

— И что же Кирей?

— Что? Он ничего. Положил ножик обратно. Как ни говори, вещь, денег стоит.

Опять наступила тишина. С острова доносились лягушечьи «кве-ке-ке-ке-ке». Под обрывом негромко булькало. Закипая, тонко запела вода в котелке. Откудато издалека, с верховья, доносился охающий крик ночной птицы. Жутко и хорошо сидеть у костра в такую ночь и слушать страшные рассказы. Обычный, скучноватый дневной мир становился сказочным, полным неожиданностей. Его населяет множество таинственных существ.

Чуткая ночная тишина улавливает даже звон комара, даже затаённое дыхание. Настороженно, в ожидании чего-то необыкновенного, шуршат ветви ивняка, а из окрестных лесов долетают похожие на человеческие стоны крики филина или сыча. Дрогнет ли ветка, вскрикнет ли птица или спросонья всплеснётся рыбина в реке, и уже кажется, что это неспроста, что вот-вот сейчас покажется оно, ужасное существо из волшебной сказки. Снова что-то зашуршало в ивняке. Витька и Спартак разом оглянулись. Сёмка сидел лицом к кустарнику. Он тоже слышал шум и почувствовал, как побежали мурашки по спине.

— Что это? — шёпотом спросил Спартак.

— Ветер, — небрежно ответил Федька. Он один не проявлял никаких признаков беспокойства.

— А сколько сейчас времени?

— Да уж, должно быть, около двенадцати, — опять как ни в чём не бывало сказал Федька и быстрыми хитроватыми глазами ощупал лица отважных путешественников. Он достал из кармана покрашенную в вишнёвый цвет, но уже порядочно полинявшую деревянную ложку, помешал уху, сказал, щурясь от дыма. — Это, с Киреем-то, ещё что… Бывали случаи и похлестче…

— Расскажи, — едва слышно выдохнул Спартак. Глаза у него расширились и потемнели — он предвкушал новые ужасы.

— Ладно, расскажу. Слушайте. Вёрст за пятнадцать от нас есть село Мошково. Наш районный центр. Ещё давно-давно на краю села, немножко на отшибе, стояла кузница. Теперь на её месте усадьба МТС. Около кузницы, в своей избе, жил кузнец Парфён Мананкин. Ну, конечно, была у него жена и дети, в общем всё как полагается. Работы у Парфёна хватало, потому что как раз мимо кузницы столбовая проходила дорога. За день сколько одних подвод проедет, а там ещё верховые и всякие прочие… У того лошадь расковалась, у другого рессора на тарантасе лопнула, у третьего ось сломалась. Иной раз и ночью кузнеца беспокоили… Да-а… Так вот, однажды, в глухую полночь… А дело было осенью, спать ложились рано, потому что керосин берегли… Вот, значит, в глухую полночь стучатся в окно. Парфён слезает с полатей, откидывает щеколду, в избу входят двое. Оба в чёрных плащах, мокрые, дождь шёл на улице. Капюшоны надвинуты низко, и лиц не видать. Только показалось Парфёну — глаза у них чудные какие-то, не человечьи глаза. Точно гнилушки в темноте светятся. Ну, лихих людей Парфён не боялся, потому что с ним мудрено было и пятерым справиться. Да и взять-то у него нечего. Но тут робость на него напала, а отчего, и сам не знает. «Что надо?» — спрашивает. Те двое: «Коренник, мол, у нас расковался на задние ноги. Нельзя ли поправить, спешим, дескать». И голоса у обоих особенные, глухие такие, словно из-под земли. Ещё пуще оробел Парфён. «Не могу, — говорит, — уважаемые, поздно, да и угля нет, и мехи чтой-то испортились». — «Ничего, — отвечают проезжие, — мы тебе хорошо заплатим». И выкладывают на стол сотенную бумажку. Почесал Парфён в затылке, не знает, что и делать. За такую бумажку ему год работать надо, а тут на тебе, в один раз. «Ладно, — говорит, — когда такое дело, подкую вам коренника». Накинул полушубок, жену будить не стал и отправился в кузню. Ну, разжёг горн, всё приготовил честь честью. Проезжие тем временем лошадей распрягли, вводят коренника, здоровенную конягу вороной масти. Глянул Парфён, а глаза у неё тоже вроде бы светятся. Но делать нечего, ставит её в станок, поднимает заднее копыто… Глядь, а вместо копыта — человечья нога…

Сёмка почувствовал, как ежом ощетинились волосы и тысячи иголок впились в голову. Вдруг в ивняке совсем рядом зашуршала листва, хрустнула ветка. Вслед за тем из зарослей высунулась лошадиная голова. При свете костра в глазах её сверкали красные огоньки. Оскал зубов напоминал улыбку.

— Ай! — по-заячьи пискнул Сёмка Нерушимый Утёс и кубарем скатился под обрыв. Он попал в воду, хотел выбраться, но не удалось, потому что в следующий миг ему на голову свалился весь остальной состав экспедиции во главе с храбрым капитаном Витькой Штормовым Ветром.

— Где же Федька?

— Ш-ш, — оборвал Сёмку капитан.

Ребята затаились, прижавшись трепещущими телами к сырому песку. Они ожидали, что вот-вот с обрыва свесится лошадиная голова и скажет человечьим голосом: «А где вы тут, голубчики? Пожалуйте-ка на расправу!»

Но над обрывом показалась не лошадиная, а Федькина голова и спокойно, словно ничего особенного не произошло, сказала:

— Чего в реку попрыгали? Вылезайте, это Топся.

Голова скрылась, и ласково зажурчал Федькин голос:

— Топся, Топсенька пришёл, не забыл… На-ка вот, поешь хлебца.

Послышалось шумное дыхание, затем ритмическое истовое чавканье.

У Сёмки отлегло от сердца. Он счастливо засмеялся и первый вскарабкался на полянку. Остальные члены экспедиции последовали его примеру. Все трое предусмотрительно уселись на самом краю обрыва, словно воробьи на заборе. Топся, лошадь вороной масти, захватывая мягкими губами с Федькиной ладони очередной кусочек хлеба, скосила на ребят один глаз. Во взгляде этом не было ничего дьявольского, наоборот, он казался вполне доброжелательным. Однако Витька сперва внимательно пригляделся к лошадиным ногам и, лишь убедившись, что с ними всё обстоит благополучно, ворчливо обратился к Федьке:

— Что же ты пугаешь? Сёмка из-за тебя в реку шарахнулся. Хорошо ещё, что я за ним прыгнул, удержал.

— Не в реку, а в пролив Отважных, — поучающе произнёс Спартак.

— А зачем вы пугались? — сказал Федька тем же ласковым голосом, каким разговаривал с Топсей. Он не переставал поглаживать лоснящуюся при свете костра лошадиную шею. — Топся же умный конь, почти как человек. Из-за этого даже председатель перестал на нём ездить. Бывало, запряжёт в тарантас, а дорога мимо нашего дома. Топся сейчас р-раз — и прямо к окнам. Иван Кириллыч, председатель-то, за вожжи дёргает, орёт, чертыхается, а Топся хоть бы хны. Подойдёт к избе и давай мордой об наличник тереться. До тех пор с места не тронется, пока я ему хлеба с солью не подам. Ну, председатель взял да и определил его на корчёвку. «Я, — говорит, — нищим не податчик…»

— А откуда он здесь-то взялся, твой Топся?

Топся, словно понимая, что говорят о нём, запрядал ушами, дважды утвердительно кивнул головой и потянулся к Федьке, раскрыв розовые губы, обнажив два ряда белых слитых зубов.

Федька прижался лицом к Топсиной морде, смеясь, точно от щекотки, потёрся об неё щекой.

— Я тут часто рыбачу. Он почует меня и приходит. Тёплый, чертяга… Кони в ночном выгуливаются. Тут недалеко, у Старой мельницы. Я сам сколько раз…

— Подожди, — перебил Спартак. — Что это за Старая мельница?

— Обыкновенная, водяная. Только забросили её давно. Она развалилась, ольхой заросла, сам чёрт ногу сломит…

— А как к ней пройти?

Спартак подался вперёд с таким тревожно-выжидательным видом, словно вот-вот должен был услышать величайшую тайну.