Не спалось Кириллу Спиридоновичу. Одолевали старика невесёлые думы. Мысли шли все какие-то пугливые, неосновательные, ворочался в голове тупой и бессмысленный вопрос: «Что-то будет? Что-то будет?»

Впервые этот вопрос встал перед ним в 1917 году, когда царя скинули. По деревне Ликино, что стояла на берегу тихой реки Сужи, Кирилл Спиридонович Локотников слыл тогда мужиком богатым, оборотистым. Водяную мельницу держал на реке Содушке, что впадала в Сужу. Мельница хоть и была на один постав, но доходы давала немалые. Места кругом раскинулись хлебные. Кирилл Спиридонович копил деньги, метил в купцы вылезти.

После революции бумажные деньги пропали. Земли большую часть отобрали. Сына мобилизовали в Красную Армию. В двадцатом году погиб где-то на юге.

Пораскинул умом Кирилл Спиридонович — не справиться одному с хозяйством. Жена не в счёт — ей и по дому дел хватало. Взял жить к себе племянника Прошку. Прошка сиротой остался после того, как тиф погулял в их местности. Был он мальчишка бойкий, сильный. В одиннадцать лет на мельнице мешки ворочал — взрослому в пору.

Был у Прошки друг единственный, года на два помоложе его — соседский мальчишка Серёжка Емельянов. Роста маленького для своих лет, худенький, а глаза мечтательные. Бывало, летом влезет на забор, разделяющий дворы, и кричит:

— Проня-а! Вставай, петушки поют!

Проснётся Прошка — и айда вместе на реку. Искупаются в холодной, дымящейся паром воде, сядут где-нибудь на солнцепёке, чтобы согреться, и пойдут у них разговоры.

Когда умерли родители, взял Прошку к себе дядя.

Сказал тогда Кирилл Спиридонович, всматриваясь в круглые немигающие, не подетски злые глаза племянника: «Помру — всё тебе останется, старайся».

И Прошка старался. С восхода до заката то в поле, то на мельнице. Насиделся голодный на родительских харчах, и теперь мечта о сытной жизни застряла в нём накрепко, словно ржавый гвоздь в дубовой доске.

Год от году всё реже встречались и разговаривали прежние дружки. Возникла в деревне комсомольская ячейка, и Серёжка стал комсомольцем. Попробовал он и Прошку привлечь в комсомол. Зашёл к Локотниковым на двор босой, в заплатанной и выгоревшей ситцевой рубахе. Немного подрос, но всё ещё напоминал прежнего мальчишку.

Рассказал Прошке, зачем пришёл. Тот одет он был в новый суконный пиджак, на ногах сапоги со скрипом ответил, оглядывая с усмешкой Серёжкин наряд:

— У меня теперь хозяйство, мне на ваших посиделках время проводить некогда.

И тут, чего Прошка никак не ожидал, его бывший друг рассердился.

— Значит, ты мелкобуржуазный гад! Что с тобой разговаривать! Уничтожить в мировом масштабе! — И вышел.

Шли годы. Кирилл Спиридонович жил в достатке. Как культурный хозяин, арендовал тридцать десятин земли. Прошка тянул хозяйство, словно двужильный конь. Дядю уважал, почтительно выслушивал его советы и наставления.

Но всё это не очень радовало старика. Начал он понимать, что время играет против него, что сколько верёвочке ни виться, а конец будет. Пристрастился Кирилл Спиридонович к газетам. Таких, как он, в газетах именовали мироедами, призывали с ними бороться. Нет, не дурак был Кирилл Спиридонович. Понимал он, почему «прицепилась» к нему советская власть. О себе он думал всю жизнь, для себя только работал всю жизнь, превыше всего ставил собственное благополучие. В голодный 1921 год помирали соседи односельчане. Радовался в душе, дёшевы стали работники, за кусок хлеба целый день спины не разгибают.

А тут ещё появилось в газетах слово «колхоз». Кирилл Спиридонович сначала принял было это слово за иностранное и только посмеивался, но когда узнал его значение — испугался. Вот, значит, уж куда повернуло — на коллективное хозяйство. Стало быть, отдай всё нищим, а сам в исподнем ходи.

Дела пошли плохо. Мельница была старая и требовала капитального ремонта. Смотрел Кирилл Спиридонович на ветхую, сочившуюся водой плотину, на замшелое колесо, истёршиеся ходовые части, и кровью обливалась его хозяйская душа. Но как тут тратиться на ремонт, если мужики в глаза говорят: «Последние дни дерёшь с нас за помол, Спиридоныч. Отберём твою мельницу в общее пользование».

Как-то весной тридцатого года поутру собрался старик ехать на мельницу. Нужно было поднять щиты, дать выход излишкам талой воды из пруда. Запряг лошадь, выехал со двора и остановился. Долго смотрел на ручеёк, затянутый лёгким узорчатым ледком. Под ним медленно, неслышно, словно крадучись, проскальзывала вода. Кирилл Спиридонович ступил в ручеёк, лёд хрустнул, валенок погрузился в тёмную воду.

— Ты чего не уехал? — встретила старуха появившегося в дверях мужа.

Прохора дома не было.

— Да вот незадача, ноги промочил, — пряча глаза, сказал Кирилл Спиридонович и начал снимать валенки.

Плотину прорвало, снесло и разбило колесо.

Горько было на сердце у Кирилла Спиридоновича, на людях он искренне сокрушался: беда.

Но вместе с горечью чувствовал странное облегчение, злорадно думал: «Берите теперь в общее пользование, с нашим удовольствием».

Дом около мельницы, в котором жил во время помола, заколотил, жернова продал на бруски.

Прохору сказал:

— Тебе бы в комсомол пойти. Время такое…

Поразмыслил Прохор: дело говорит старик. Нынче комсомольцам везде уважение и всякие привилегии. Ну что ж, попытка не пытка. Тем более сами когда-то зазывали.

Встретил как-то Прохор на улице Сергея, который был теперь секретарём комсомольской ячейки. Он вырос за эти годы, раздался в плечах под стать Прохору. Носил он теперь пиджак, правда здорово потертый и, видно, с чужого плеча, отцовский, что ли, и старые, стоптанные армейские сапоги, тоже, верно, отцовские. Лицо у него было круглое, крепкое, взгляд упорный, смелый.

Любил Прохор сильных людей и прежнюю симпатию почувствовал к Сергею. Оживлённо сказал:

— Эй, начальство, мне бы с тобой поговорить надо!

— Говори.

— Да что на улице-то?.. Зайдём ко мне.

— Некогда. Говори здесь.

Голос у Сергея был спокойный, уверенный. Совсем этот парень не напоминал того пятнадцатилетнего крикуна, который три года назад обозвал Прохора мелкобуржуазным гадом.

— Вот что… — начал Прохор смущённо и почувствовал, что робеет перед Емельяновым. Он вдруг разозлился на себя за эту робость, с трудом подавил её, сказал громко и развязно: — Принимай меня в свой комсомол!

Он ожидал увидеть удивление на лице Сергея, но нет, тот лишь улыбнулся.

Прохору стало неудобно.

— Смеёшься?

— Смеюсь, — спокойно подтвердил Сергей, хотя лицо его было уже серьёзно. — Первое дело: принимаю в комсомол не я, а ячейка, а второе — сам подумай: какой же из тебя комсомолец? Ты ж кулак, значит эксплуататор и кровосос. А против эксплуататоров мы боремся. Выходит, ты против себя думаешь бороться…

— Какой же я кровосос? — обиженно заговорил Прохор. — Хозяйство не моё, дядино. Я сам у него вроде как в батраках… Будто не знаешь?

— В батраках? А это, — Сергей тронул серебряную цепочку от часов, красовавшуюся у Прохора на груди, — на батрацкие заработки куплено?

Во взгляде секретаря ячейки Прохор уловил зависть. Что и говорить, хотелось Сергею иметь часы. О серебряных, конечно, и мыслей не было, хоть бы простые. Будь он при часах, так и стоптанные сапоги и потёртый отцовский пиджачок в глаза бы людям не лезли. Хорошо иметь часы и на собрании ячейки. Видел он, как на заседании секретарь райкома, если оратор долго говорит, смотрел на часы — и: «Товарищ такой-то, ваше время истекло!» А когда сам выходил на трибуну, то часы вынимал и клал перед собой.

— Часы дядя подарил, — сказал Прохор, а сам не отрывал глаз от Сергея. Неожиданная мысль словно озарила весь его разговор с секретарём ячейки, и в словах Емельянова ему почудился особый смысл. «Эх, дубовая я голова, не догадался сразу! Даром для тебя никто пальцем о палец не ударит… С испокон веков это ведётся… чтоб отблагодарить…»