Федька задрал голову, как бы желая проверить истинность его слов. Но луны не было. Федька ожесточённо сплюнул — таких чудаков ему ещё не приходилось встречать. Спартак деловито спросил:

— Ликино далеко?

— Версты четыре.

— А остров Страха? Координаты знаешь?

— Координаты не знаю, а остров вот он, прямо напротив. Только он без всякого страха. Просто Марфин остров. Вы же приплыли оттуда.

— А! Значит, мы были на острове?

— Ну да.

— Так это же и есть остров Страха и никакой не Марфин. Теперь понятно, почему нам было страшно…

— Чего же вы испугались при двух-то наганах? — усмехнулся Федька. — Лягушек, что ли?

— Не знаю. Кто-то хохотал, и голова выглядывала.

— Просто эхо, — небрежно сказал Витька, — да мы вовсе и не испугались…

Федька поворошил палкой хворост в костре, прищурил глаза так, что зрачки совсем пропали, склонил голову на плечо и тихо сказал:

— А ведь это не эхо.

Воцарилось выжидательное молчание. Ребята чувствовали: сейчас Федька расскажет что-нибудь ужасное. Сёмка даже дыхание задержал. Федька, как видно, был опытным рассказчиком. Он не торопился — дал слушателям время прочувствовать таинственный смысл своих слов, поразмыслить над их разгадкой, вдоволь пофантазировать. И когда ожидание, насыщенное, как грозовая туча электричеством, нетерпеливым мальчишеским любопытством, достигло наивысшего накала, Федька сказал:

— Это леший.

— Леший?

— Врёшь!

— Леших не бывает!

— Бабьи сказки.

Федька терпеливо дождался, когда реплики умолкли, и со спокойной уверенностью человека, довольно повидавшего на своем веку, сказал:

— Может, в других местах и не бывает, а у нас бывает. Жил у нас в деревне Варяга. Это мужика так прозвали, потому что он был самый сильный во всей округе. Вот один раз косил он в лугах, на том берегу… Вы ведь оттуда эхо-то слышали?

— Оттуда.

— Ну вот, с того берега, значит, с лугов. Так вот кончил Варяга косить и пошёл домой. Время было обеденное, близ двенадцати часов. А это, знаете, какое время? Неурошное. В двенадцать часов дня ли, ночи ли может всякая чертовщина человеку показаться. Вот идёт он, песенку напевает. Доходит до леса, деревня уже недалеко, за поворотом, там вброд переходят. Весело ему что-то стало. Как он закричит: «Го-го-го-го-го-го!» Вдруг рядом за кустиками вроде как эхо, только ещё громче: «Го-го-го-го-го-го!..» Остановился Варяга — что такое? Жутко ему сделалось. Видит, из-за кустов поднимается детина ростом вровень с лесом, весь в рубище и с огромной косой на плече. Варягу чуть кондрашка не хватил — как встал, так с места сдвинуться не может. Только и сказал: «Ивашка, ты?» А Ивашкой-то лешего зовут. «Я, — отвечает этот детина. — Хорошо, — говорит, — ты орёшь, Варяга. В самый бы тебе раз в лесу шуметь, людей губить. Устал я один-то». И тянет к нему, к Варяге, значит, ручищу-то свою, вот-вот за шиворот ухватит. А ручища у него какая! Ладони с хороший стол, а кулаки по самовару. И все рыжей шерстью обросли, а на пальцах когти, каждый — с целую косу. Вот, значит, тянет он к Варяге этакую ручищу…

Федька перевёл дух. Ребята глаз с него не сводили. Выражение их лиц то и дело менялось, повторяя мимику подвижного Федькиного лица в зависимости от смысла рассказа, то весёлого, то настороженного, то испуганного, то свирепого.

— Так вот, значит, тянет он к Варяге ручищу… А тот и голоса лишился. Дотянулся леший до него, тронул когтем и всю рубаху до пупка так и располосовал. А рубаха у Варяги последняя. Известно, жалко. Разозлился тут Варяга: «Что же ты, — говорит, — лешая образина, с рубахой сделал? В чём я теперь ходить буду? Али бога не боишься?» Только он сказал про бога-то — леший тут же и сгинул. Шум пошёл по лесу, деревья аж к земле пригибаются. А Варяга бегом да в деревню.

— Как же леший бога испугался, когда и бога-то нет? — насмешливо, чтобы скрыть волнение, вызванное рассказом, возразил Витька.

— Я, если хочешь знать, в седьмой класс перешёл, — солидно сказал Федька. — И, может, лучше тебя знаю, что бога нет. Это только так говорят: «Побойся бога»… Ну и чтобы интереснее и страшнее было рассказывать. Конечно, всё это случилось ещё до революции. Варяга-то давно помер. Теперь уж лешие не показываются, потому что их никто не боится.

— И ты не боишься?

— Ясно, не боюсь. Чего он мне сделает? Вот ведьма — эта похуже.

Мальчик неторопливо подбросил в огонь хворосту, отвернул от ярко вспыхнувшего костра горячее, раскрасневшееся лицо, поправил выпавшие из костра сучья, потёр заслезившиеся от дыма глаза и лишь после этого сказал:

— Знаю и про ведьм. Мне дед много порассказал про всякую чертовщину. Вот с его одногодком Киреем был случай. Сено косил тот Кирей с мужиками на Медведкове. Луг Медведковский далеко отсюда, вёрст десять, а от деревни ещё дальше. Косцы прямо там и ночевали. Вечером все, конечно, собрались к одному костру поужинать. Ну, пока похлёбка варилась, бабы песни пели, а мужики про всякие свои дела разговаривали. Время уж близко к полночи. Сели ужинать. Кирей взял нож, начал хлеб резать. Вдруг откуда ни возьмись налетел ветер, закружил над костром со свистом. Слышит Кирей, сверху какой-то галдёж, а что галдят — не разобрать. Костёр потух, бабы так все в землю и уткнулись со страху. Поднял Кирей голову, видит, а из темноты на него какая-то морда смотрит: нос крючком, клыки торчат изо рта, и белые волосы по ветру развеваются. Засмеялась эта морда и пропала. Кирей кэ-эк швырнёт ей вслед ножом: «А, — кричит, — нечистая сила разгулялась! Вот я вас, дьяволов!» Он был солдатом, с японцами воевал и ничего не боялся. Только он крикнул, тут же наступила тишина, ветра как не бывало. Ну бабы, мужики начали между собой толковать, что, мол, это да отчего… Кирей помалкивает, про морду — ни слова. Пошёл ножик искать. Уж он искал-искал, искал-искал — нет ножа да и только. «Ну, — думает, — в темноте разве найдёшь?» Дождался утра и опять искать. Но не тут-то было. Нож словно сквозь землю провалился. Ну, ладно. Прошло время, наступила зима. Мужики поехали по первопутку в степь торговать.

— Зачем? — перебил Сёмка.

Федька недовольно покосился на него, рассчитанно медленно утёр лицо ладонью. По мере того как ладонь спускалась к подбородку, он сжимал её так, что подбородок оказался у него в кулаке. Федька, видимо, подражал какому-то бородачу. Он и сам стал похож на старичка, который задумался, запустив в бороду горсть.

— Зачем? Известно, — сказал он и разгладил указательным пальцем воображаемые усы. — Денег у крестьянина не было. Одежду покупать, косы, гвозди, то да сё — на что-то надо. А зимой всё равно делать нечего. Ну вот, один лаптей наплетёт, другой оглобель настрогает и едут в степь продавать. Там этот товар идёт, потому что в степи своего-то лесу нет. Иной с лошадью прокормится зиму, и то считается прибыток. Ну так вот, поехали, значит, мужики в степь. И Кирей, конечно, с ними. Едут день, едут другой… На третий день к вечеру добрались до Волги. Места глухие, леса кругом. Остановились на ночь в Малых Двориках — так постоялый двор назывался. Лошадей, конечно, распрягли, вошли в избу, поздоровались с хозяевами, сели за стол. Хозяйка ставит на всех одну деревянную чашку чёрных щей, хлеб, ножик кладёт. И как взглянул Кирей на ножик-то, так и обомлел. А хозяйка сверкнула на него глазами: «Что, — говорит, — узнал?» А Кирей: «Дак, конешно, мой ножик. Как он попал-то к тебе?» И что тут с хозяйкой сделалось! Смотрит Кирей и дивится. Только вот была молодая тётка, и вдруг морду у неё перекосило, нос прямо на глазах начал расти и загибаться крючком, волосы побелели, а изо рта жёлтые клыки высунулись. Улыбнулась эта рожа, и вспомнил тут Кирей, где её видел. Вскочил из-за стола да как закричит: «Братцы, ведь это ведьма!» И вдруг всё пропало. Огляделся Кирей — что такое? Белый день на улице. Сидит он на санях, в тулупе и вожжи в руках. Лошадь идёт себе, только пар от ноздрей пышет. Спереди подводы, сзади подводы. «Митрий! — зовёт Кирей товарища. — Где же постоялый двор-то?» А Митрий ему: «Эка вспомнил! Часа, поди, четыре как выехали!» Не стал Кирей ничего товарищам рассказывать. Скажут, что, мол, приснилось, да ещё и засмеют…