— Но это же цинично, Казимир! — не выдержав, вскричала девушка. — Я всегда считала революционеров образцом нравственности и чистоты, а мы в борьбе с самодержавием уподобляемся им.

— Нравственно только то, что служит делу коммунизма! — подняв палец вверх, нравоучительно изрек поляк.

— Как хотите, а я не согласна терять Отечество ради идей. Мой дед кровь за Россию на Шипке проливал, дрался за единство славян, и я не собираюсь предавать его память. Отказаться от Суворова, от Минина и Пожарского, от Петра и быть с теми, кто желает гибели моей стране? Нет уж, дудки!

— Смотри, Наталья! По очень скользкому пути собралась пойти. Вот послушай: — Колоссовский встал и, достав откуда-то из-за шкафа номер «Просвещения», раскрыл его и начал читать: — «Может великорусский марксист принять лозунг национальной, великорусской, культуры? Нет. Такого человека надо поместить среди националистов, а не марксистов. Наше дело — бороться с господствующей, черносотенной и буржуазной национальной культурой великороссов, развивая исключительно в интернациональном духе и в теснейшем союзе с рабочими иных стран те зачатки, которые имеются и в нашей истории демократического и рабочего движения», или вот еще «…Лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости к национальным меньшинствам, чем недосолить».[30]. Так-то!

Закончив читать, Колоссовский вопросительно посмотрел на Наташу, словно предлагая ей сделать следующий ход.

— Какая я дура! — воскликнула девушка, порывисто встала и стала застегивать пуговицы на пальто. — Поссорилась с Николкой из-за этакой чепухи. Заставить русских чувствовать себя виноватыми и бесконечно каяться только за то, что у них получилось сложить великое государство, а у других нет. А вам, господин инженер, — Наталка с умыслом выделила официальное «господин инженер» в желании побольнее кольнуть, — Должно быть стыдно! Сами-то за ручку с презренной буржуазией здороваетесь, работаете вместе, большие деньги получаете, а при этом камень за спиной держите. Прощайте!

С этими словами Наташа схватила с вешалки шляпку с шалью и выскочила вон.

К сожалению, девушка не видела реакции инженера, который вовсе не выглядел обиженным, а скорее напортив, довольным.

— И тебе, до свиданья! — крикнул он вслед беглянке, а потом не выдержал и сказал вслух сам себе. — Огонь, а не девка!

А что ему было выглядеть расстроенным? Он лишний раз убедился в своем таланте манипулятора. Это надо суметь! За час пламенного революционера превратить в твердокаменного черносотенца. «Погоди, я еще из Николки отъявленного социалиста сделаю», — думал он, не спеша заваривая себе очередную порцию кофе.

Если для Казимира было вполне понятна причина, по которой с тех пор Наталка перестала посещать собрания революционного кружка, то Клавдия, не представляя, что произошло с ее любимой племянницей, недоумевала. В своем фрондировании царскому режиму экстравагантная старая дева доходила до того, что охотно предоставляла свою квартиру для революционной деятельности, и очень была рада, когда под вечер в ее гостиной собиралось, как она говорила, «будущее поколение России». Тем более странным для нее было, что в такие дни дверь в Наташину комнату оставалась закрытой и не открывалась, не смотря ни на какие увещевания.

Отгремели весенние грозы, вошла Волга в берега, в свои права вступил июнь. Заканчивались учеба, наступала пора экзаменов. Как-то незаметно и серо прошло событие, которое Наталка ранее сочла бы эпохальным: шутка ли, шестнадцатилетие — не просто пропуск во взрослый мир, но черта, после которой уже многое можно. А о Николке по прежнему было ни слуху, ни духу, словом никаких новостей. Даже пресса, живо обсуждавшая поначалу злодейский побег из полицейского застенка, незаметно переключилась на другие темы.

Хоть после столь памятной полемики на квартирке инженера девица прекратила посещать собрания революционного кружка, но и к религии не вернулась и не воспылала любовью к Всевышнему: сие было бы уж через чур — она все-таки слыла современной девушкой. Вместо богоискательства она бы охотнее занялась поисками Николки, да где найти беглеца, за которым охотится вся полиция губернского города. Наталка боялась признаться себе, что ей очень не хватает этого парня: его сильных и с каждым разом все более смелых рук, его горячего щекочущего дыхания возле своего виска, его сладких поцелуев в уста, от которых кружиться голова и становиться томно в груди. В последнее время возникло и кое-что новенькое: при таких мыслях происходило не только в груди томление, но и сладкая боль и зуд внизу живота. Иногда в такие минуты, лежа в кровати, она запускала руку себе в промежность и ощущала влажность между ног. На большее Наташа не решалась, хотя знающие подруги рассказывали, что ТАК тоже можно, но и воспитание и самоуважение противились этому.

Однажды, когда уже заканчивал свою работу очередной день, в прихожей раздался мелодичный звон дверного колокольчика.

— Кому это понадобилось на ночь глядя? — ворчливо, подумала Клавдия и крикнула Наталке: — Иди, открой! Это, наверное, к тебе.

Старой деве недомогалось. В аккурат на майские заморозки, в пору цветения яблонь, стала болеть нога. Да так, что ходить стало невмочь: каждое движение давалось с трудом и отдавалось в ноге нестерпимой болью. Одно спасение — разогревающие компрессы перед сном. Вот и сейчас Клавдия лежала в постели с обмотанной ногой. Она слышала легкие девичьи шаги и звук открываемых замков. Учуяла Наталкино «Ах!», возню и тихий перешопот в прихожей. А затем — хлопок закрываемой двери, и… все стихло.

— Наташенька, а кто приходил-то? — крикнула Клавдия в тишину.

В ответ услышала лишь мерное тиканье настенных часов. Ничего не поделаешь, пришлось кряхтя слезть с кровати, накинуть пеньюар и самой пройти в прихожую. Было пусто, только ветер качал приоткрытую дверь, а на вешалке отсутствовала Наталкина любимая соломенная шляпка.

— Куда стрекоза полетела, темно ведь уже совсем! — вслух подумала Клавдия.

И вдруг догадалась. Не иначе беглец отыскался! Точно! Вот и полетела девонька к своему Николке на крыльях любви. А то извелась вся в последнее время: и не узнать. Только, не случилось бы чего! С такими мыслями она закрыла засов и поковыляла назад в спальню.

А Наталка тем временем быстро шла, почти бежала вслед за Глашей. Хотя она летела как на крыльях, ей хотелось бы разобраться в своих чувствах. Переполнявшая ее радость была с известной долей бешеной ревности к подруге. Почему к ней пришел Николка после побега? Отчего сразу не поставил в известность ее? Чем объясняется столь экстравагантный наряд подруги, с головой выдающий ее род занятий? Глаша молчала и лишь загадочно улыбалась:

— Потом все поймешь…

Когда Наталка бежала открывать дверь, она ожидала что угодно, только не это. У входа стояла девица легкого поведения. Наверное, ошиблась. Они с Клавдией, конечно, дамы без комплексов, но где их круг общения и где проституция: это же две непересекающиеся реальности!

— Что Вам угодно? — постаралась как можно суше поинтересоваться Наталка.

— Ну вот, и ты меня не узнаешь. — несколько деланно улыбнулась девица.

Получилось горько.

— Не имею чести… — начала было Наталка, но запнулась и слово, уже собирающееся слететь с языка замерло. Перед ней стоял зримый привет из детства, только похорошевший и повзрослевший, но в чудовищном одеянии.

— Глаша?!

А та уже входила в распахнутую дверь:

— Примешь старую подругу?

Наталка смешалась, а Глаша взяла ее за плечи, развернула к свету и пристально посмотрела:

— Прехорошенькая! Кто бы мог подумать, что из сорванца такая красавица вырастет? Понимаю Николку, есть от кого голову потерять!

Услышав это имя, Наталка позабыла все на свете, даже на комплименты не обратила внимание, хотя в иной обстановке была бы польщена. Она порывисто схватила подругу за руки и, глядя в глаза, буквально забросала вопросами: