— А до дела не дойдёт, — тихо вставил Якушкин.

Раевский схватил колокольчик и зазвонил. Вбежал Прошка:

— Чего изволите-с?

— Иди, это я не тебе. Друзья, высказывайтесь по одному. Михаил Фёдорович, вы хотели?..

— Ивана Дмитриевича лучше спросите.

— Говорите, — Раевский указал на Якушкина колокольчиком.

— Потому что заговорщики, явись такие вдруг, не смогли бы достичь единства меж собою, — сказал Якушкин. — Противники власти бывают всего трех типов — одни желают власти для себя так сильно, что не признают чужой. Другие попросту обижены государством и теперь его не любят, а с таким отношением невозможно ничего созидать; они, в конце концов, готовы полюбить самого поганого преступника только за то, что он, видите ли, не наш соотечественник, а любой дурак станет их другом, если однажды выскажется против нынешней власти. А третьи мучаются страданиями народа, и желали бы передать эти страдания самому государю, но не умеют никак поступить, кроме как бесконечно рассказывать о своих наблюдениях — они любят взывать к совести, надеясь, что однажды их мнение станет для кого-то важным, или повторяют по любому случаю: «ну, теперь-то весь мир увидел…» Все они, право, похожи на путника, сидящего в дилижансе спиною к кучеру: смотрят они в другую сторону, ехать в положенном направлении не хотят, но в итоге прибудут туда же, куда и все.

Орлов зааплодировал; на него оглянулись.

— Что ж вы, Иван Дмитриевич, предложите упразднить свободу за ненадобностью, ну?

— Я, Василий Львович, всего лишь говорю, что тайное общество, ставящее целью улучшение жизни, в России обречено.

— Ничуть с вами не согласен. Перечисленные вами категории — это, к несчастью, правда, но может возникнуть и четвёртая категория: искренне любящие отечество разумные люди, готовые трудиться для усовершенствования…

Для кого этот спектакль? Для меня или А.Р.? И как, чёрт возьми, себя вести? Мы кое-как оправдались, нас не подозревают в шпионаже, но что они собираются делать?

— А что это Пушкин у нас молчит и думает прописью?

Александр, как раз закуривший, подавился и выпустил дым через уши. Прокашлявшись, он смог понять, что на самом деле говорил Охотников:

— А что это Пушкин у нас молчит? Скажите, что вы думаете, мы просим.

Раевский снова зазвонил, с обречённым видом вошёл Прошка и был отослан обратно.

— Высказываемся по порядку, — с шутливой строгостью сказал Раевский. — И только если желающий высказаться сам попросит слова.

Француз привстал и помахал Раевскому:

— Je demande à prendre la parole, monsier Prezident[13].

— Собственно, спорить не с чем — сказал Пушкин, поднявшись, — Иван Дмитриевич блестяще открыл нам все беды наших несчастных инакомыслящих. Но какой вывод он предлагает сделать из своих слов? Мы-де, наблюдая, как отвратительны враги современной власти, должны поневоле стать её союзниками? Так ведь в ответ на это можно сказать, что и любители власти столь гнусны, что приходится поддерживать их противников. Я вообще не совсем понимаю эту нашу необходимость вечно быть с кем-то и за кого-то, чтобы, не приведи Господь, не довелось признать: «я один и мысли у меня только мои». Хочется быть частью, хочется любить свою сторону, любить по-сыновьи, закрывая глаза на все её подлые черты и негодуя, если кто-то осмелится нам оные черты указать. Что за странная привычка — бояться быть одному, не любя никого? Воистину, общество было бы обречено, покуда существовали бы только видящие чужую неправоту, но отказывающиеся от самой возможности неправоты собственной. По счастью, есть ещё вы, которые могут понять мою мысль. Не соглашаться с государственным устройством — наше право, увы, попираемое всеми, кому не лень, посему наши идеи должны держаться в секрете; то есть кроме тайного общества не быть никакому. Что же до тех недостатков, что показал Иван Дмитриевич, их можно избежать способом тяжёлым для большинства, но доступным нам: оглядываться на себя, ежечасно спрашивая — а прав ли я? Не позорю ли я идею, за которую выступаю?

— Браво, — произнёс Василий Львович. — Вот нравитесь вы мне, Пушкин, почти так же сильно, как ваши стихи, ну.

Раевский, стоя за роялем, как за кафедрой, угрюмо смотрел в собственное кривое отражение на медном боку колокольчика.

— Кто хочет прокомментировать слова Пушкина? — спросил он. — Господин Якушкин, вы, вижу, главный оппонент. Приведёте аргументы против?

— Приведу. Предположим, удалось основать именно такой идеальный клуб, как вы говорите. Чем заниматься в нём? А ничем. Вы пока не дали нам понять, какими вам представляются цели общества. Мне всё видится довольно просто — формируется некий исправленный свод законов, допустим, даже конституция, и распространяется среди власть предержащих. Так ведь нужно царя и великих князей как-то убедить принять то, что ограничит их. Нет, Пушкин, боюсь, для ваших планов наша страна ещё не созрела.

— Мы смогли бы удобрить это поле, и росток взойдёт скорее, — сказал Пушкин, поражаясь объёмам банальности, способной уместиться в поэтическом мозгу.

— Образы, Александр Сергеич, всё образы, а как вы, в самом деле, собрались это делать?

Раевский открыл рояль и стремительно сыграл первые две строчки «Марсельезы». Никто прежде не слышал, чтобы Александр Николаевич музицировал; все замерли, поражённые.

— Я поспорю с вами, — Раевский захлопнул крышку. (Александр Львович проснулся, сказал «Ау?» и снова захрапел). — Во-первых тайное общество полезно тем, что умный человек может найти единомышленников, собеседников и учителей, и не лишиться рассудка, никем не понятый. Во-вторых, хоть и трудно говорить о том, что общество может как-то повлиять на жизнь России, определённые попытки вполне могут предприниматься. Если, например, удастся добиться освобождения крепостных или хотя бы улучшения их участи, это можно считать большим достижением. Кроме того, общество будет полниться членами, в него вступят самые разные люди, пока, наконец, оно не выйдет из тени уже новой силою, имеющей влияние даже на государя.

— Ваши слова легко опровергнуть, — лучисто улыбнулся Якушкин. — Если бы тайное общество уже было, вы бы не вступили в него.

Раевский не отвечал, мягко постукивая пальцами по крышке рояля.

— Напротив, — сказал он, наконец. — Я бы непременно вступил.

— В таком случае, — страшным шёпотом объявил Якушкин, — дайте руку.

Раевский протянул руку, и Якушкин, встав и подойдя к нему лёгкой журавлиной походкой, пожал Александру Николаевичу бледную ладонь. Так они и замерли, сомкнувши руки, пока Якушкин не начал мелко трястись. Раевский поднял брови, и Иван Дмитриевич захохотал в голос.

— Вы что, поверили? Это же всё шутка, друзья.

Раевский фыркнул:

— Как будто я не понимаю.

Орлов и Охотников со смехом захлопали, разбудив Александра Львовича.

— Что вы, друзья, уже и вправду поверили в заговор? Пушкин, вы, право, чуть меня самого не убедили в существовании тайного общества.

— Шутка удалась, — подтвердил Василий Львович. — А не выпить ли нам на прощание с Михаилом Фёдоровичем? Прошка!..

Раевский отдал ему колокольчик.

После пятого долгого звонка пришёл Прошка, заглянул в гостиную и вознамерился снова исчезнуть.

— Куда!

— Вы, барин, чай, не для меня звоните-с.

— Какое — не для тебя! Давай быстро шампанского нам всем, и чтобы стол через минуту был! Уж я тебе, ну!

— Вы поняли, что это было? — спросил Александр, поймав Раевского в коридоре спустя час.

— Ваша проверка. И, думаю, сегодня, самое позднее — завтра вас пригласят вступить в «Союз благоденствия».