Эти слова вызвали интерес; Орлов отвёл товарищей в угол, и там они шептались, горячо споря. Судя по лицам, жестикуляции и интонациям долетающих голосов, Якушкин вставал на сторону Француза, Орлов старался придерживаться нейтральной позиции, Охотников же был настроен непримиримо.

Александр Раевский одними глазами спросил: «Вы вправду хотите угадать преступника за ночь?» — «А что остаётся?» — «Не знаю» — «Я хотя бы пытаюсь».

Итог совещания был оглашён Орловым пять минут спустя.

— Пусть будет по-вашему, — сказал Орлов. — До рассвета будете находиться в разных комнатах. Выходить нельзя.

— Я пошлю Никиту за едой, — предупредил Пушкин.

Охотников сдвинул брови:

— Под моим наблюдением. И окно я запру снаружи.

Интересно, — отстранённо думал Пушкин, — а он успел уже насладиться обществом Аглаи? Она не могла упустить такого кандидата.

Почему там был стул, почему там был стул, почему…

— …Ежели окажетесь правы, с меня извинения и ящик Нюи. У Александра Николаевича нет собственных предложений?

— Доверюсь другу, — сказал Раевский. — Но учтите, если вы будете и далее упорствовать, вам придётся принять вызов и от меня. Ах да, я верно понял, что остальным домашним, особенно Александру Львовичу, не нужно знать о произошедшем разговоре?

— Разумеется.

— Тогда я готов дождаться утра, — Раевский поднялся.

— Удачи вам, Пушкин, — Орлов сморщился и чихнул. Пушкин раскуривал трубку, и дым тянулся в щели на окне, задевая на лету нос Михаила Фёдоровича. — Я с вами давно знаком, не обманите дружбу.

Охотников беззвучно сплюнул и вышел.

Якушкин хотел что-то сказать, но передумал, посмотрел на Александра долгим взглядом и удалился со всеми.

Пушкин уселся на середине стола, прижав колени к подбородку, выдохнул белое облако и закрыл глаза.

Первые минуты после пробуждения всегда были для Александра временем особенной внутренней чистоты. Ворочаясь, он ясно сознавал, что впредь не будет писать стихов и гнаться за славою. К чему испытывать это волнение, предшествующее творчеству, к чему тратить время и предаваться потом низкой гордости? Неоконченную поэму Пушкин считал ненужной.

Смешными виделись ему любимые вещи — щегольской соломенный цилиндр, бархатный халат, купленный в Кишинёве, новая трубка, приобретённая там же. Теперь он отрекался от всяких покупок; странным казалось желание обладать мёртвыми предметами.

Сунув ладонь под щёку, он натыкался на бакенбарды и думал, что надобно их сбрить. Он ведь был когда-то другим — счастливым ребёнком, верным другом-лицеистом. Он писал плохие стихи ради смеху, пил для радости, любил для любви. Что же сталось с ним, если он изменил этой светлой жизни? И отчего такая пронзительная белая пустота в груди, и такая лёгкость?

…Проснулся от холода, скорчившись на биллиардном столе среди черновиков, кутаясь в снятый с кресла чехол и чувствуя себя совершенно больным. Во рту остался горький привкус табака, от духоты давило виски.

— Ни роду нет, ни племени в чужой мне стороне-е… — тягуче басил где-то Василий Львович, и эта песня тут же намертво засела в голове Пушкина. Так и напевал потом весь день.

Подёргал дверь, — та была заперта. Александр несколько раз пнул её, и снаружи завозились, зазвенел ключ, и дверь открылась. Пушкина встретил мятый и заспанный Охотников.

— Вы прямо на пороге спали?

— Уснул под утро, — вздохнул Охотников. Ночь успокоила его злость, сейчас он глядел на Пушкина почти дружески. — Назовёте имя или предпочитаете дуэль?

— Назову, — зевнул Пушкин. Бакенбарды его растрепались во сне, так что теперь одна щека была облеплена волосами, вторую же покрыло торчащее во все стороны мочало. — Только ради Бога, дайте умыться и со всеми позавтракать. За завтраком я укажу вам вора.

— Скажите сейчас.

— Охотников, ужели вы думаете, что я стал бы уклоняться от дуэли с вами, если бы не был готов назвать человека? Кстати, где Никита?

Никита гонял в комнате отогревшуюся в тепле муху.

— Стихи ваши, барин, до добра не доведут, — сказал он.

— Мне Милорадович то же самое говорил.

— Охти, не доведут. Уж и в постели своей не спите, барин, всё пишете в энтой конуре.

— Дай лучше переодеться.

Подходя к столовой, встретил Раевского. За ним неотступно следовал Якушкин.

— Что, Пушкин, поделитесь своими идеями? — поинтересовался Раевский. — Я, признаться, очень на вас надеюсь.

— Кажется, зря я вас вчера корил, — сказал Француз. — Аглая виновата не более нас с вами.

Раевский поднял брови:

— Шутите?

— Ничуть. Всё очень грустно, — ответил Пушкин. — И гнусно. Пойдёмте, после завтрака увидите сами.

За столом спорили о пожаре. Александр Львович собирался уволить слуг. Николя настаивал на необходимости изолировать и допросить каждого из жильцов поместья, причём в роли следователя видел неизменно себя. Софья Алексеевна требовала немедленно прекратить говорить за завтраком о дурных вещах, так как это может плохо сказаться на пищеварении.

Александр смотрел на Якушкина.

Иван Дмитриевич, почувствовав взгляд, удивлённо осмотрел себя, не нашёл ничего примечательного и оглянулся на Орлова с Охотниковым. Те смотрели на Пушкина и молчали.

— А правду говорят, что вы отпустили своих крестьян? — спросил Александр Львович Якушкина.

Тот поморщился:

— Было такое, но дальше замысла дело не пошло. Крестьяне не пожелали расставаться с привычным укладом.

— Разумеется, не пожелали — величественно изрекла Софья Алексеевна, глядя на Якушкина, как на дурачка. — Наш народ веками живёт со своими устоями и не вам, молодым, их менять. Вам бы только вольных мыслей набраться, прости Господи. Я, слава Богу, женщина образованная, и я вам говорю — всё это пусто, пусто!..

— Никто не спорит с вами, maman, — сказал Николя.

Якушкин вертелся, пытаясь понять взгляд Пушкина.

— Что вы смотрите на меня всё время? — не выдержал он. — Вы находите во мне что-то настолько приметное?

— Ничего особенного, Иван Дмитриевич, — улыбнулся Александр. — Так, безделица. Объясню вам позже.

Орлов и Охотников разом повернулись к Якушкину и уставились на него, рассердив пуще прежнего.

Сразу же после завтрака Якушкин подошёл к Пушкину, Орлов с Охотниковым встали рядом. Раевский закончил препираться с Николя и присоединился.

— Объясняйте, я слушаю, — Якушкин мял в руке прихваченную со стола салфетку.

— А нечего объяснять, — сказал Француз. — Это вы нам объясните, Иван Дмитриевич, как вы додумались до такого представления.

— Не совсем вас понял.

— Михаил Фёдорович, Охо… м-м, как вас, капитан?

— Константин Алексеевич, — подсказал Охотников.

— Да, так вот. Прошу вас следить за ходом моих мыслей. Господин Якушкин разыграл отличную пьесу.

1) Собственным ключом открываю шкатулку

2) Достаю письма

3) Зажигаю свечу

4) Ухожу и запираю дверь собственным ключом

5) Молодец.

— Это смешно, — Якушкин неприятно скривил рот. — Пушкин, вы видели: я сидел со всеми наверху.

— Это меня и сбивало с толку. Но потом я вспомнил подсвечник. Воск натёк с одной стороны. Окно было закрыто, свечка не могла упасть сама. Мы думали, что её с самого начала уронили и зажгли какую-нибудь бумагу, но нет! Иван Дмитриевич поступил оригинальнее. Он наклонил свечу, оставив её гореть. Догорев до определённого места, свеча коснулась фитилём какого-то предмета, думаю, ларца… vous me suivez?

— Вы обвиняете меня в краже моих собственных писем?

— Отчего же ваших. Содержание писем было известно вашим спутникам. К тому же, полагаю, письма были, вероятно, получены от разных лиц, в том числе и весьма значительных. Вы, будучи шпионом, обязаны были передать их своему начальству, не вызывая при этом подозрений.