Если раньше утешение находилось в беседах с Николаем Николаевичем-старшим, то теперь его место занял громогласный Василий Львович. Ему одному (кроме Никиты, разумеется) было дозволено входить в оккупированную Пушкиным биллиардную и отвлекать в любое время любым разговором. Выспрашивать подробности о секретной деятельности «Союза Благоденствия» Француз пока не решался, зато вволю наслушался о возможности существования Российской Республики. Тем более это было приятно оттого, что Пушкин искренне разделял мнение Василия Львовича — республика должна была быть, и, несомненно, спасла бы страну от неизбежного краха.

С Катериной Николаевной отчаянно хотелось видеться, но нельзя было поспешить и выдать своё внимание, поэтому Пушкин заговаривал с ней, только случайно оказавшись рядом. Катя с радостью подхватывала разговоры на книжные темы, и Александр чувствовал, что она всё чаще забывает о разнице в возрасте (Катя была на два года старше) и по-настоящему увлекается; другого он и не хотел.

Казалось, что январь уже не кончится, и нет на свете ни города Петербурга, ни Зюдена, ничего. Из этой бесцельной и бесснежной дрёмы выдернула Пушкина весть об отъезде Раевских. Николя, столкнувшись с Александром во дворе, сообщил:

— Мы, между прочим, послезавтра в Киев собираемся. Поехал бы и ты с нами, а?

— Почему в Киев?

— Отца служба зовёт. Поехали, там люди интересные, ярмарки…

— Ай как хочется… — Пушкин задумчиво почесал ухо. — Инзов, наверное, голову сломал, где я три месяца пропадаю… Отпрошусь ещё на месяц.

— Повезло тебе, что Инзов добряк.

Неизвестная Николаю Раевскому-младшему причина доброты Инзова была проста: ему поручили во всём покрывать агента Француза, не задавая лишних вопросов. Губернатору вверили беспутное, но гениальное сокровище, за прикрытие которого придётся отвечать головой, — он и обеспечивал прикрытие изо всех сил.

Александра Раевского Пушкин нашёл у реки, куда тот зачастил. Полковник оглаживал коня, только что остановившегося после галопа.

— Это вы, — сказал Раевский, не оборачиваясь. — Слышали новости? Тихо, Авадон, стой.

— Мне почему-то кажется, что к этому отъезду вы тоже приложили руку.

— Правильно кажется, — Раевский обернулся и вынул из кармана очки. — Хотя вызов отцу устроил не я, а кто-то из киевских людей Нессельроде.

— Чёрт. А Нессельроде предупредили вы?

— Совершенно верно.

— Parbleue! — Пушкин пнул подвернувшуюся корягу.

— Не пойму я вас, Александр. Вы сами не писали графу о своих успехах?

— Вы говорили, что ему неизвестно о тайном обществе!

— Было неизвестно на момент нашей с вами встречи в Кишинёве. Но не буду же я скрывать от Нессельроде ход следствия. Пушкин, — Раевский взял Француза за пуговицу и притянул ближе к себе, — я вижу, вы всерьёз занялись делами «Союза». Это хорошо, что вы погружаетесь в них, но не забывайтесь. Тут у нас турецкий шпион, и «Союз Благоденствия» — игрушка в его руках. Отнеситесь к этому соответственно.

Ну вот, и с Раевским придётся быть осмотрительнее.

— Снегу бы, — пожаловался Александр Львович, получивший вместе с Пушкиным приглашение. — Поехали бы на санном возке. Я новый санный возок купил, ни разу ещё на нём не выезжали…

Но снег, действительно, как сошёл в первые январские дни, так больше выпадать и не думал. Поехали в карете.

Раевские отбыли несколькими днями ранее, с ними вместе уехал Василий Львович, и Каменское поместье окончательно осиротело, оказавшись большим и скучным. В нём не было больше женского смеха, песен, застольных разговоров, не было поразительных глаз Катерины Николаевны — что ещё стоило искать в Каменке? Француз уезжал без сожаления.

Никита почти всё время дороги, отвлекаясь только на еду, провёл в оцепенении: запрокинув голову и прикрыв глаза, он выключался и, не чувствуя времени, сидел так часами.

Александр Львович пробовал что-то рассказать Пушкину, но забыл, с чего начал. Рассказывал он до того вяло, что и Пушкин со своей профессиональной памятью не смог подсказать начала истории. Тогда Александр Львович укрылся дорожным пледом, пробурчал что-то вроде «ну, после закончим, а пока хррр-хррр» и к концу этой фразы уже спал.

От нечего делать Пушкин вырезал перочинным ножом на переплёте толстой тетради невысокую фигуру с пистолетом в одной руке и запалённой бомбой в другой. Не сразу понял, что рисует Зюдена. Сколько же времени должна было занять подготовка такого агента, — думал Француз. — И как ловко Зюден добивается… чего? Войны и революции одновременно? А ведь он должен был много лет провести в России, у него должно быть какое-то прошлое. Может быть, он находится на государственной службе, женат, у него наверняка есть дом, множество людей видит его регулярно, — а мы этого не знаем, гонимся за призраком, только и умеющим, что взрывать, травить да вешать. И как поймать эту безликую тень? Вероятно, представить не только уже совершённое Зюденом, но и то, что он только готовится осуществить. Что ж, попробуем:

1) Внедряемся в тайное общество

2) Убеждаем его членов в необходимости революции

3) Каким-то образом устраиваем так, что революция совпадает со временем греческого восстания

4) Свергаем самодержавие

5) Взойдёт она, звезда пленительного счастья.

Чёрт возьми, да ведь он хочет, чтобы восстание Этерии поддержали уже победившие революционеры.

И тут же начинается новый отсчёт:

1) Главы молодой Российской Республики отправляют армию в помощь братьям-грекам

2) Турция объявляет России войну

3) На сторону России не становится никто, Священный Союз распался, страна в раздрае

4) Побеждаем Россию — как раз плюнуть, а наши недавние враги — Австрия с Германией — становятся союзниками в борьбе против демократической заразы

5) И на обломках самовластья напишут «ну вас к…еням».

— М-м, что?.. — Александр Львович пожевал губами во сне.

— Я это вслух сказал? Ничего, спите, спите.

Пушкин свернулся, спрятал нос под воротом плаща, и, тоже засыпая, подумал, что Раевский, пожалуй, прав: как ни заманчивы перспективы тайного общества, как ни прекрасны его создатели и члены, придётся признать, что всё это — часть большего заговора. Но охота за Зюденом означала попутное разоблачение людей, которыми Пушкин восхищался и которые доверяли ему. Нельзя допустить, — понял Александр, — чтобы их планы были преданы огласке, но как добиться этого?

Вместо ответа, однако, возникла ниоткуда Катерина Раевская в самом непристойном виде, а потом кто-то схватил Пушкина за плечо и встряхнул:

— Просыпайтесь, барин. В Киев въехали.

Жизнь в Киеве была не быстрой, но полновесной. Всякая знать здесь чувствовала своё величие, а всякий мещанин чувствовал себя по-своему знатью, и держались все друг с другом так, словно были хозяевами — города ли, дома ли, камня ли под ногою, и на правах хозяев никуда не спешили.

Быв тут прежде сутки, проездом по пути в Екатеринослав, Александр ничего не разглядел и не запомнил, и только теперь по-настоящему осваивался в Киеве, привыкая к здешнему степенному ритму и нравам.

В первый же вечер Николя потащил Пушкина на званый ужин, где Александр попался на глаза энергичному пузатому человечку — местному дворянину Заполоньскому. Тот сразу стал расспрашивать, по какому поводу Пушкин оказался в столь отдалённых от Петербурга местах, превосходящих, впрочем, столицу по всем параметрам.

— Служите? — спросил Заполоньский, по-птичьи щуря на Пушкина блестящий глаз.

— Я - поэт, — громко сказал Александр, надеясь, что стоящая поблизости Катерина Николаевна отвлечётся от беседы с офицером и обернётся.

— Это как же, давно учредили такую должность — «поэт»? И жалованье у вас достаточное?