— Probablement, Зюден знает большую часть наших агентов, Александр Николаевич.

— Оставьте это всё, просто Александр. Это я, между прочим, у вас в подчинении. Откуда знаете?

— Чечена и его помощника, некоего Благовещенского, убил он. Чем-то себя мог выдать Благовещенский, не знаю… Но Чечен сидел тихо, ни в чем не участвовал. Вывод отсюда: о нём Зюден узнал от других наших людей.

— Значит, правда, что Чечен убит? Я слышал, он повесился.

— Я не писал об этом, слишком… — Пушкин махнул рукой.

— Мудро, — согласился Раевский. — И глупо одновременно. Если б вы погибли, кто бы что узнал?

Не такой уж он и гений разведки, этот хвалёный Француз, — читалось в глазах Раевского. Чтобы скрыть эту мысль он вынул из кармана очки и посмотрел на Пушкина сквозь стекло. Линзы делали лицо Раевского старше.

— Как ты сильно худеешь, — сказала София, оглядев Раевского. — Хорошо ли тебе здесь живётся?

— Хорошо служится, — улыбнулся Раевский. — Живётся скучно. Давайте-ка отправимся домой.

В штатском Раевский смотрелся романтичнее. Худой, с тёмным чубом, в очках, которые он снимал только на время конных прогулок («Часто падают, я люблю в галоп») — что-то опасное было в нём, какая-то скрытая холодная сила.

— Благовещенского я не знал, а с Чеченом встречаться доводилось… Вот ещё одна смерть на совести Зюдена. А первым был Гуровский.

— И вы знали его?

— Нет.

Прогуливались под стенами крепости.

— Однако, скоро нас будет искать Дровосек.

— Почему такая кличка?

— Поймёте, думаю, когда познакомитесь ближе. Ему подходит.

Каблуки Раевского выбивали ритм: тук-тук. И всё жило по этому ритму: одновременно с шагом касалась земли трость, отмахивала свободная рука, и слова звучали мерно, согласно шагу.

Раевскому нравился Пушкин: в нём была заносчивость, но Француз её сдерживал. Признавал в Александре Николаевиче — официально своём помощнике — человека более опытного. Таких партнёров Раевский уважал.

Вышли к центру.

Здесь была почти Европа. Грязевые вулканы привлекали народ. Всюду слонялись казаки, молодые девушки и поправляющие здоровье раненные. Пушкин сунулся в толпу («на минуту, пока Дровосека нет»), и вернулся через десять минут в сопровождении капитана с огромными усами.

— Александр, я прошу вас быть моим секундантом.

— А можно моим? — хмуро спросил капитан.

Выяснилось:

Едва углубившись в толпу, Пушкин увлекся разговором об истории тмутараканского княжества, и, следуя за компанией говоривших, поравнялся с капитаном, как раз в это время рассказывавшем:

— И вот представьте, градина в три фунта весом пробивает солому. Я в это время…

— Позвольте с вами не согласиться, — вмешался Пушкин, компенсируя наглость улыбкой. — Не бывает града в три фунта весом.

На что капитан ответил:

— Бывает, сударь, я это ясно видел.

— Вы, верно, ошиблись, — сказал Пушкин, — Три фунта — это уже комета, а не градина. Peut-être, она и была крупной, и потому вам показалось, что в ней было три фунта, но, поверьте…

Тут капитан сгрёб Пушкина в кулак, куда тот, кажется, поместился весь, и сказал:

— Вы хотите сказать, что я спутал со страху?

Закончилось все уже известной нам сценой: явление Пушкина с капитаном Александру Раевскому.

— Каков пассаж, — выдавил ошеломлённый Раевский. — Познакомьтесь, господин Пушкин, это Максим Максимыч Енисеев, наш Дровосек.

Призрачный Каподистрия подкрутил в воздухе перед Пушкиным ус и отчетливо произнес: «Прелестно!» Француз помотал головой, прогоняя наваждение.

— А это наш лучший agent secret, Француз, Александр Сергеевич Пушкин.

Капитан Енисеев обдумал, осознал и сообщил, что знакомству рад, но трёхфунтовый град все ж таки существует.

— Да как же он может существовать! — возмутился Пушкин. (Раевский отвернулся и стал тихонько насвистывать) — А впрочем, Бог с Вами. Пусть будет хоть три фунта, хоть пять. На Кавказе всё может быть.

Максим Максимыч, человек простой, служивый, побаивался умных людей, а поскольку страх для солдата недопустим, прятал смущение за краткостью фраз и непрошибаемой их очевидностью.

Будь наша история рассказана по его впечатлениям, выглядело бы это примерно так:

Пушкин…Докладывайте, нет ли

Здесь иностранных всяческих шпионов?

Раевский. Да-да.

Пушкин. И постарайтесь вспомнить чётко.

Раевский. Ведь если ошибётесь, вас повесят.

М.М. Вчера вечером приехал какой-то Миров.

Пушкин. Как интересно!

Раевский. Очень интересно!

Пушкин. Он, вероятно, подданный турецкий

Раз вы о нем сейчас упомянули?

М.М. Он художник.

Раевский. Подумать только, человек искусства

Пожаловал в наш бедный край. Не странно ль

Все это?

Пушкин. Да.

Раевский. Я полон подозрений.

Поведайте же нам скорей, голубчик,

Что вы ещё разведали о нем?

М.М. Откуда взялся — не знаю, поселился в заезжем доме на окраине.

Раевский. Негусто, капитан, весьма негусто.

А может статься, он и впрямь художник,

И ничего опасного в нём нет?

Пушкин. Я сам не чужд искусству, между прочим.

Словесности всходящее светило,

Поэт, каких немного — перед вами.

Читали вы?

Раевский. Он важный человек.

И если не читали, вас ведь могут

Того… (достает кривой турецкий кинжал и проводит им у горла Максим Максимыча)

Пушкин. Мон шер, не будем отвлекаться.

Итак, при чём тут вообще художник?

М.М. Так он уже дважды встречался с турецким агентом из Феодосии.

Пушкин. И вы молчали!

Раевский. Что же этот турок?

М.М.Он у нас давно на примете.

Пушкин. И что же он?

Раевский. Прошу вас, не томите.

М.М. Он связной.

Пушкин. (Раевскому) Связной, а это, вероятно, значит,

Что он кого-то связывает с кем-то,

И, может быть, он нашего шпиона…

Раевский. Художника.

Пушкин. Его. Быть может, свяжет

С другими… Тут-то мы их и поймаем! (переходит на румынский)

— Господи, Раевский, его поэтому зовут Дровосек?

Раевский весело блеснул очками.

— Не знаю, но как по мне — не поленом же его звать? На то он и дровосек, чтобы рубить. Не обижайтесь на капитана, он трудяга, а что слова не вытянуть, так это сейчас и в свете модно.

Пушкин задумчиво покусывал перо, глядя в записанное на листе. Выстрогать из немногословного Енисеева удалось только то, что Миров, встречающийся со связным, небольшого росту, бородат и носит очки. Так что узнать его без бороды и очков едва ли возможно. Он мог оказаться Зюденом или, по крайней мере, Зюдена знать. Да и связной, нарочно оставленный на свободе, возможно, имел к Зюдену отношение.

Встречались они в доме, занимаемом Мировым.

(- D'ailleurs[2], кто хозяин дома?

— Теперь старик Изюбрев. Но он давно уже в Тамани не бывает, а дом сдаёт сын его, пьяница… Миров просто выбрал дом подешевле).

Разошлись на три стороны: Пушкин засел под окном, Раевский следил за дверью, Енисеев прятался за калиткой, контролируя двор в целом.

Разглядеть Мирова и его гостя сквозь затянутое пузырём оконце, было непросто, но определённо первый был бородат и сед, а второй лет тридцати и темноволос.

Пушкин вынул из внутреннего кармана слуховой рожок и приставил к стене.

Доносились голоса, но слов было не разобрать. Пришлось обходить дом, чтобы не быть замеченным из окна, и по стволу сохнущей айвы лезть наверх. С дерева Пушкин перепрыгнул на крышу. Упал удачно — на мягкую солому. Обняв трубу, Александр медленно выдохнул, успокаивая сердцебиение. Снова вынул слуховой рожок, отогнул латунные скобы на узком его конце и вытянул оттуда длинный кожаный шланг, прежде сложенный в рожке. Сунув один конец шланга в ухо, Пушкин стал медленно опускать болтающийся на другом конце рожок в дымоход.