Прощай, тайное общество.
Якушкин, стараясь не смотреть на Пушкина с Раевским, добавил:
— Лучше нам не возвращаться никогда к этой истории.
— Послушайте, господа, — Пушкин забрался на подоконник, — мы же не позволим этой дурацкой размолвке нарушить нашу дружбу? Михаил Фёдорович, неужто после «Арзамаса» и Кишинёва мы с вами…
— А что вы предлагаете? — спросил Охотников.
— Вообще-то есть одна идея, — Пушкин пошевелил левою бровью, как бы намекая на щекотливость ситуации. — Не знаю, понравится ли вам…
— Не понимаю вас, — Охотников раздражённо поглядел на Александра.
— Ну… — Пушкин повернулся к Раевскому и повторил конвульсивное движение бровью. — Может быть, нам стоит…
— Да, — понял Раевский. — Я б не отказался. В стельку.
— Как свиньи, — поддержал, тоже догадавшись, Орлов. — До беспамятства.
— Чтоб не вспомнить, — воодушевлённый Пушкин спрыгнул с подоконника. — Охотников, не будьте букой, давайте с нами. Михаил Фёдорович, вы должны мне ящик Нюи.
— Пожалуй, это выход, — приободрился Якушкин.
— Уверены? — Охотников огляделся и увидел, что окружён. — Ну, попробуем.
Никита принёс шампанского, потом ещё шампанского, потом кликнули давыдовских Прошку и Петьку и послали их в погреб за вином; и когда спустя три часа в мансарду заглянул Александр Львович, он представился Вакхом, сошедшим с олимпийских вертоградов к самым преданным своим жрецам; и все волнения и споры последних двух дней исчезли в тёмном вине, как в летейских водах. Раевский от вина побледнел и сделался разговорчив, Орлов же, наоборот, раскраснелся и быстро загрустил. Охотников сразу растерял всю свою суровость, а заодно с ней и красоту; теперь это был весёлый капитан с пламенеющим носом и хриплым, немного разбойничьим смехом. Якушкин с Александром поднимали тост за дуэлянтов и за священную честь.
— Нам не хватает войны, — оживлённо рассказывал Раевский, протирая запотевшие очки. — Мы прокиснем от скуки, покроемся тиной, как стоячая вода.
— Кстати о войне, — Охотников снова наполнил стакан. — Помнится, когда попал я к французам в плен, были мы с одним поручиком…
— Кровь наша стынет! Посмотрите на нашу молодёжь…
— А он возьми да и скажи им…
— А я первый раз в лицее стрелялся. Вот вы, Якушкин, стрелялись в четырнадцать лет? А? Нет? А давайте спросим Охотникова.
— Константин! Вас Пушкин хочет спросить. Спрашивайте, я его позвал.
— …Это мы привыкли — чтобы с солдата сто шкур…
— Всего и нужно, что отправить их в ту же Грецию, и пусть там…
— Скажите, Константин, вы стрелялись в четырнадцать лет?
— Меня растили иезуиты, какое уж там «стрелялись».
— А я стрелялся! Да ещё и из-за женщины, каково?
— Да вы, дружище, тот ещё повеса, — бледный Раевский встал, упираясь в скошенный потолок мансарды. — Выпьем за вас.
Александр Львович стоял в дверях минут пять. Он давно уже не бывал в таких компаниях, всё вертелся где-то с краю чужой дружбы и веселья. В его лета жалеть о чём-то было поздно, и особенного стремления вновь оказаться в центре застолья Александр Львович не испытывал. Только стоял и слушал разговоры.
— Это всё для виду, Александр! Для виду! И вы, Иван Дмитриевич, не думайте. Я не таков. У меня душа…
— Войны вам не хватает. Осторожно, я уронил очки! Не двигайте ногой!
Александр Львович несколько раз ударил толстым и мягким кулаком о стену.
— Письма вам пришли, — сказал он.
— Ал! — лександр Львович! — икнул Якушкин. — Милейший! С-садитесь.
— Вы ведь подлинный хозяин пира, — согласился Пушкин. — Что ж вы не пьёте вместе с нами?
— Ради Бога, не говорите о письмах, — попросил Орлов. — Слышать не могу ни о каких письмах.
— А это не вам, — Александр Львович бросил на стол между бутылок два конверта. — Одно от Инзова, вы, Александр Сергеич, ознакомьтесь, вас касается. А это вам, господин Якушкин. Нынче утром пришло.
— …Вот такая, представьте, и вышла оказия. Поручик этот…
— Вы празднуете что-то? — поинтересовался Александр Львович.
— Справляем тризну по гувернантке, — сказал Охотников. — Так вы меня не слушаете! Поручик, значит, был большим любителем…
— Т-тавайте, — у Якушкина немного заплетался язык.
Он распечатал конверт и подошёл к окну, вчитываясь.
— Я после прочту, — отмахнулся от письма Француз. — Что там Инзов может написать?
— Дозволяет вам остаться в Каменке ещё на некоторое время, — Александр Львович протиснул живот между стульев и взял со стола яблоко. В мансарде и без того было тесно, а с приходом Давыдова — и вовсе не повернуться. — Поздравляет с наступающим Новым Годом.
— Поздравьте и его от меня. А всё-таки, не хотите присесть к нам за стол?
— Пойду я, — Александр Львович, хрустя яблоком, стал проталкиваться обратно к двери.
— Тихо, — изменившимся голосом произнёс Якушкин. — Тихо, господа.
— А? — Орлов отставил стакан и завозился на диване, пытаясь повернуться к Ивану Дмитриевичу.
Из Якушкина разом выдуло весь хмель; он застыл у окна, худой и неустойчивый, широко раскрыв водянистые глаза.
— Беда, — выговорил Якушкин. — В октябре Семёновский полк бунтовал.
Вести из Петербурга — батарея Раевского — странный разговор — ещё немного о Марии и звёздах — странный разговор продолжается
В светлом пиршестве пируя,
Веселись, пока, кукуя,
Птица грусти средь лесов
Не сочтет тебе годов.
С.Е.Раич
Якушкин снова опьянел, на этот раз крепко и некрасиво: он размахивал письмом перед собою, как флагом, всхлипывал и громко, но невнятно объяснял что-то Охотникову.
— Э-э-бур-бур-бур семёновцы мои! Аэ-эм-ыэ! — только и можно было расслышать. Охотников кивал и гладил Якушкина по хохолку.
— Довели ребятушек, — Орлов вышел из-за стола. — Пойду, Василию скажу.
У Якушкина выпросили письмо, и приглашённый Орловым Василий Львович зачитал части.
* * *
Лучшего из полков его величества больше не существовало. Солдатское терпение выпрямилось пружиной; «ребятушек» вправду довели муштрой. В Петропавловскую крепость под конвоем доставили первую государеву роту, проявившую самовольство, и весь полк взбунтовался. Товарищей потребовали освободить. Успокоить солдат приезжал лично Милорадович, потом явился с угрозами Бенкендорф, но всё было напрасно — утром полк вышел на площадь, без оружия, но с просьбой выпустить арестантов. Апеллировали в основном к тому, что негоже без ведома Его Императорского Величества сажать в крепость личную Е.И.В. роту.
— Что ж вы, орлы! — кричал сорванным голосом генерал Закаревский. — Срам! Вас сам государь на службу благословил, ребятушки! Что теперь — нет больше государева полка?!
Полк стоял вольно, сгрудившись, как базарная толпа.
— Так ведь и не государь наших братьев в крепости запер, — сказал кто-то.
Эти слова понравились семёновцам, но не долетели до Закаревского. Генерал услышал лишь, как зашумел и заволновался полк.
— Вашей вины нет, — сказал Потёмкин, выступая из группы генералов и идя к солдатам с повёрнутыми вперёд ладонями — как к испуганным собакам. — Приедет царь и решит участь роты, а вы расходитесь.
— Никак нет, ваше превосходительство, — ответил из толпы пожилой гренадер. — За друзей мы уж тут как-нибудь постоим.
Закаревский разъярился и стал брызгать слюной, крича:
— Срам! Срам! Стыдно смотреть на вас, мерзавцы!
В это время небольшой отряд семёновцев пробрался к квартире полковника Шварца.
— Окна, окна бей! — кричали усатые герои Отечественной войны, которых полковник два дня назад лично высек. — Вытащим его оттуда, пусть ответит перед судом солдатским!
Шварц не показывался.
Двое молодых гренадеров встали под окном, сдвинув плечи:
— Лезьте, братцы.
По ним, как по приставным осадным лестницам, забрались наверх четверо особенно ненавидевших Шварца. В комнате пробыли недолго, скоро обнаружив, что полковника здесь нет. Со злости посекли саблями кресло и разорвали висевший в углу полковничий мундир, потом открыли дверь ломящимся снаружи однополчанам. Всей оравою стали обшаривать дом. В спальне сидел, забившись в угол, большеглазый худенький мальчик лет десяти.
