Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Вставная глава

Ich kenne nichts Ärmer's

Unter der Sonn'als euch Götter![15]

Гёте

Можно было подумать, что всё началось раньше, с той октябрьской вечерней беседы. Восемь стульев окружали стол: места императора Франца Первого, императора Александра Первого и короля Фридриха Вильгельма Третьего, а также дипломатических посланников, сопровождавших их. Заняты, однако, были только два стула, и Меттериних видел в этом знак, словно судьба хитро подмигнула ему, даря возможность насладиться одному Меттерниху видимой справедливостью. Не было ни короля прусского, ни императора австрийского, ни их советников, ни дипломатов — только Клеменс фон Меттерних и Александр.

— Россия верна не лично мне. Почитание царствующих особ есть такая же часть русской души, как почитание собственных родителей. Если бы в этом была моя заслуга, я был бы куда как горд, но мой народ живёт по закону, созданному за много столетий до меня, и будет жить так и после моей смерти.

— И вы не желаете России перемен, ваше величество?

Лицо у императора было широким, округлым, лоб высок, добрые светлые глаза чуть навыкате и расположены на лице низко, как у персидского кота. Александр Павлович редко моргал, и нельзя было прочесть на его лице мысли, будто самодержец российский всё время пребывал в состоянии благостной отрешённости.

— Мне ли желать перемен? Я избран Богом быть царём, Богу и судить о том, что случится.

Пустой разговор, — думал Меттерних. — Пустой, бессмысленный разговор, заготовленные ответы. Пусть он так и дальше считает, пусть погружается в свой рыбий сон.

— И вы не рассматриваете возможности появления в России некой тайной организации, или, быть может, возрастающего влияния масонских лож, ваше величество?

Александр Павлович не рассматривал, но предостерегал от той же напасти императора Франца.

— Я с радостью бы принял ваши предупреждения, но увы, не в моем ведении внутренние вопросы государства, — с сожалением сказал Меттерних. — Но я передам ваши слова.

— Передайте и мою уверенность в том, что масоны и прочие общества были и будут, но опасности в них нет, это игра скучающих придворных. Да я и сам масон, хоть и весьма условно.

— Так вы, ваше величество, можете с уверенностью говорить о спокойствии России?

— Будь в России некая смута, я находился бы там, а не здесь.

Тогда Меттерниху показалось, что именно в этот момент всё и начинается. С этих его слов:

— Что ж, я успокою Его Величество, что бунт Семёновского полка не стоит беспокойства.

…Но главное случилось не позже. То, с чего Меттерних начал отсчёт нового времени, произошло два дня спустя, когда в кабинет императора Александра вошёл молодой взволнованный русский офицер, а скорее всего и ещё позже — когда он оттуда вышел.

Голос Александра Павловича сказал из-за двери:

— До свидания, mon liberal.

И дверь закрылась.

— Вы умный человек, — сказал Меттерних офицеру. — Подойдите, прошу вас.

— С кем имею честь?

— Меттерних, дипломат и личный советник его величества императора Франца Первого. Вы?..

— Пётр Чаадаев, курьер.

— Мне жаль, — Меттерних скорбно прикрыл глаза. — Вы привезли в Тропау весть о бунте в Семёновском полку? Боюсь, вас опередил я, и, следовательно, теперь я повинен в ваших будущих несчастиях.

— Мне известно, что вы первый сообщили государю о бунте. — Чаадаев качнулся, перенося вес с каблука на носок. — Не могу не оценить быстроты. Но несчастия меня пока миновали.

— Вы умный человек, — снова сказал Меттерних. — Вам следует понимать, что теперь их будет много.

— Почему?

— Во-первых, император запомнит вас как опоздавшего вестника дурных вестей…

— Нет, я имею в виду — почему вы считаете меня умным, господин Меттерних?

— Вы долго говорили с царём. Поскольку вы ему интересны, думаю, чуть менее, чем никак, остаётся только ваш интерес к нему. Два с половиной часа вы умудрились проговорить с императорам на интересующие вас темы. Если вам это удалось — вы чрезвычайно умный человек.

— Благодарю, — Чаадаев собрался уходить.

— Когда вы соберётесь покинуть Россию, можете поселиться в моём доме в Вене. Приятно будет разговаривать с вами.

Чаадаев кивнул, несомненно, подумав: «сумасшедший».

— Но вы убили два с половиной часа впустую. Россию ждёт проигрыш, — сказал Меттерних таким тоном, словно только что случайно наступил Чаадаеву на ногу. — В войне, которая, впрочем, никогда не будет объявлена.

— Вы не могли бы объяснить ваши слова?

— Вы любите вашего царя?

Чаадаев растерянно кивнул.

— Почему? Ведь он не сделал для вас ничего, он не ваш родственник, не ваш благодетель, не женщина, в конце концов. За что же вы его любите? Только за то, что в его руках судьба государства, в котором вы живёте. Как вы можете позволить себе любовь к человеку, находящемуся в таком положении? Любить политика — непрофессионально, уважаемый господин Чаадаев. Вы смотрите на меня и думаете: старый консерватор Меттерних, не иначе, заболел, раз говорит такие вещи… Но вы же понимаете, что если попробуете донести мои слова до кого-то, вы вряд ли докажете, что не придумали их сами.

— Позвольте вернуть вам ваш комплимент. Вы — довольно умный человек.

— И, в отличие от вас, по-прежнему опасный. Так вот, Россия проиграет в нашем соперничестве, ибо будет руководствоваться сердечными привязанностями, надеждами, ненавистью, может быть… Всем, кроме разума.

Вернувшись, Чаадаев просто обязан был рассказать кому-то о заявлении Меттерниха. Молодой офицер не понимал того, что Меттерних понял — в России ему не только не поверят, — его осудят. Пытаясь предупредить общество об угрозе, Чаадаев будет записан в безумцы. Вот это — начало, — подумал Меттерних. — Не изумлённые глаза Александра, впервые услышавшего о семёновском бунте. А грядущая опала вот этого человека. Сбросить с доски монарха нетрудно, а попробуй избавься от тех, кто умнее, честнее, интереснее монарха, кто способен два часа мучить императора интеллектуальными беседами. Меттерниху не нужны были Чаадаевы, и сейчас он доказывал, что сможет избавиться и от них.

— Вы будете чувствовать, в то время как мы будем мыслить. И России не грозит революция: вы привыкли верить, что всё решается не вами. А ведь император — не Бог, и поверьте, господин Чаадаев, я видел его значительно дольше, чем вы. А с вами я знаком всего-то минут десять. Но император мне интересен меньше, чем ваша особа, и мне жаль, что вам и подобным вам придётся пережить неизбежное… Помните, что мой дом в Вене будет для вас открыт, и не забудьте мои слова, когда они начнут сбываться: ваша страна не в руках Бога, а моих руках, а я тоже не Бог, но я — мысль.

Январь — отъезд Раевских — дорожная дедукция — заговорщики

Сын отдаленной чужбины,

Муж иноземный, — куда?

В.Кюхельбекер

Бездеятельно и праздно шёл январь. После отъезда Орлова и иже с ним Александр Львович заметил, что жена его по неведомой причине загрустила, и взялся развлекать её, как умел, — возя на прогулки по ближним деревням. Аглая тихо негодовала, но поделать ничего не могла. Адель, ставшая пугливой и тихой, расстраивала плохой памятью новую немку, фрау Шмидт, привезённую из Киева, и избегала появляться в комнатах матери и бывшей гувернантки. Николя, до сих пор не переболевший Байроном, пробовал писать стихи: поначалу было смешно, но потом литературные пробы Раевского-младшего стали надоедать.

Александр Раевский на некоторое время словно забыл о Пушкине и деле. Он уходил надолго, в доме его не удалось найти даже у Аглаи. Однажды Пушкин столкнулся с ним на берегу Тясмина. Раевский сидел на камне, подстелив плащ, и перелистывал блокнот. Увидев скучливо слоняющегося Француза, Раевский сдвинул очки на кончик носа и чуть опустил голову, приветствуя, но сразу же продолжил писать. Александр хотел окликнуть его, но что-то подсказало: не стоит. Должны быть личные дела и у А.Р.

вернуться

15

под солнцем я не знаю никого беднее, чем вы, боги !(нем.)
Гёте
47
{"b":"581669","o":1}