— Это может быть очень важно, — Пушкин благодарно склонил голову. — Спасибо.

Захотелось вдруг поцеловать Марию. Всё бы стало, как было. Но желание это тут же исчезло, на смену пришло новое — хотелось найти слова для окончательного прощания, чтобы о былом романе более не пришлось вспоминать. Но прежде него Мария успела сказать то самое, нужное.

— Надеюсь, я вам помогла, Alexander, — сказала она.

И как отрезало.

А.Р. сидел на бильярдном столе, нацелив в сердце поэта трость.

— Я вторгся в ваши владения, — он соскользнул со стола и тростью, как кием, ткнул в скомканные черновики Пушкина, разбросанные на зелённом сукне. — Вы всякое жильё превращаете в подобный тартар?

Пушкин осмотрел биллиардную и остался в целом доволен рабочей атмосферой. Он не любил заботиться о порядке и совершенно не умел ценить чистоту. Поддерживать в состоянии ухоженной клумбы требовалось тело — ногти, волосы, кожу, мышцы. Что до рабочего места — оно не должно мешать внутренней, настоящей работе, — решил Александр.

— Вы ведь тоже не верите, что эти письма могут быть о чём-то ином, кроме политики? — спросил Раевский.

— Разумеется, — Пушкин забрался на освободившийся стол. — Хотя один интересный нюанс есть. Вы знаете о связи Якушкина с Аглаей?

Раевский со скучающим видом прикрыл глаза:

— Знаю.

— Откуда?!

— Это я подсунул Якушкину нашу горячую француженку. Вы, кстати, тоже побывали в её постели?

Пушкин поперхнулся.

— Это что же, она…

— Единственный отверженный ею в этом доме, по-моему, мой младший брат. И то лишь потому, что он не понял в своё время её намёков.

— Но после приезда Якушкина прошла без одного дня неделя.

— Он хорош собою, и Аглая ему понравилась. К чему промедление?

Действительно, ни к чему. Когда в доме есть женщина, имеющая доступ ко всем мужчинам поблизости, секретность будет блюсти каждый из них.

— Parbleue… Раевский, вы сами понимаете, что натворили?

Раевский снял очки и прищурился.

— Это же так ясно! — Пушкин вскочил во весь рост на биллиардном столе и замахал руками. — Представьте себя на месте Аглаи! Первое. К вам приходит Якушкин, вы о чём-то беседуете, если вообще есть время на беседы. Второе. Вы воруете у него ключ и проникаете к нему в комнату, и открываете ларец! Третье. И сжигаете всё к чертям! Потому что вы — единственная во всём доме! — вхожи ко всем мужчинам. А некто Александр Раевский сам рассказал вам о приезде Якушкина! Браво! Браво! Вы восхитительны!

— Да слезьте вы оттуда, наконец! — Раевский ударил тростью об пол; зазвенел стоящий на краю стола недопитый бокал.

Пушкин ещё раз картинно воздел руки к потолку, по-собачьи встряхнулся и, мгновенно успокоившись, спустился.

Припадки тезисной дедукции раздражали Раевского, но приходилось терпеть ввиду несомненной пользы подобных коротких лекций.

— Вы мыслите разумно, но упускаете факты, — стараясь говорить мягко, заметил Раевский. — Ключ Аглая, конечно, могла украсть, но эту пропажу заметил бы Якушкин. А я сам спрашивал у него, и он показал мне настоящий ключ от комнаты.

— Причём тут комната! Ключ от комнаты можно было сделать давно! Я говорю о ключе от ларца.

Раевский протёр очки и вернул их на нос.

— Если вы правы, — сказал он, — мне придётся признать свою глупость. Не сомневайтесь, упорствовать не буду.

— Проверим сейчас же, — Пушкин потянул Раевского за локоть. — Пойдёмте, попросим Якушкина завести часы.

— Не понимаю, — Иван Дмитриевич переводил ясный взор с Раевского на Пушкина и обратно.

— Прошу вас, после всё объясню, заведите часы.

— Я уже заводил их вчера, и сегодня вечером непременно…

Пушкин с Раевским переглянулись и одновременно кивнули друг другу.

— Иван Дмитриевич, дорогой, — Француз приложил руку к сердцу. — Я думаю, вам не удастся больше этого сделать. Попробуйте завести их не вечером, а теперь.

Морща лоб и недовольно бормоча что-то под нос, Якушкин извлёк часы и висящий на одной цепочке с ними ключ. Уверенно вставил золотистое жало в отверстие и повернул. И уже по тому, как начала напрягаться его рука, как пальцы плотнее сжались на ключе, не желающем вращаться, Пушкин понял, что не ошибся.

— Что за чудеса… — Якушкин тыкал ключом в паз, пока Раевский не перехватил его руку.

— Иван Дмитриевич, ваш индивидуальный заказ лишил вас часов, — констатировал Раевский. — Впредь вы их не сможете их заводить. Ключ подменили.

Пока Пушкин с Раевским бегут по коридору в направлении комнаты Аглаи, оставим их. Коридор длинный, а время может замедлиться по нашей прихоти; вот они — часы Якушкина, он до сих пор держит их в руках, а мы смотрим в их растерянный циферблат и — что это за звон? Звонят не часы. Да ведь и нет уже перед нами никаких часов — нумерованный круг сам собою обернулся тёмным кофейным жерлом чашки, а звонит, разумеется, ложечка, которой размешивает сахар его сиятельство граф Нессельроде. Мы в Петербурге и никуда не спешим, а наши Александры пусть побегают.

Нессельроде мрачно устремил блики пенсне в письма, лежащие перед ним на столе.

— Что вам от меня нужно? — спросил он первое письмо.

Буквы собрались в мелкую фигуру, знакомую графу и отчаянно им нелюбимую.

— Деньги, что ещё, — ответила фигура, курчавясь. — Вы мне не платите с середины лета, на что прикажете тут жить? Прошу родителей о деньгах, вот до чего вы меня довели.

— Будут вам деньги, Француз, — вздохнул граф и убрал письмо с глаз долой.

Второе послание предстало в воспалённых глазах министра статным усатым военным.

— Липранди, — удивился Нессельроде. — Вам-то чего?

— Юг полнится беспокойством, — ответил, рассыпая ровные, основательные буквы, усач. — Повсюду турки, греки, все вперемешку. Ипсиланти готовится перейти к делу и перейдёт не позднее середины лета. Это буквально в воздухе висит, верите?

— И откуда вы только это узнаёте, Липранди.

— Я всё узнаю, вы должны бы уж давно привыкнуть.

— И что же это восстание? Вы видите у греков шансы?

— Без поддержки из России не вижу, а поддержки пока что не было.

«Откуда же ей быть, — удовлетворённо подумал Нессельроде. — После писем Француза за греками установлен надзор, никто так просто не сможет примкнуть к братству «Этерии»».

— Но Ипсиланти готов рискнуть и заявить о высочайшем благоволении его делу, — не унималось письмо. — Меня, однако, тревожит иное…

И усатый Липранди поведал приблизительно то же, что мы уже слышали от Раевского, вошедшего в кишинёвский дом Француза: некое прежде мирное общество («название коего я не употреблю без крайней нужды») переживает неожиданные метаморфозы. Если к моменту восстания Этерии оно окажется достаточно опасным, то может произойти «весьма неприятный случай с переворотом или попыткою оного».

Карл Васильевич Нессельроде уже не один год приписывал себе все черты старости, но в их перечень по-прежнему не входило ослабление ума. Граф думал быстро и чётко.

«Это уже не твоя область, Карл, — сказал он себе, звеня ложечкой о чашку. — Твоя область — дела внешние. Но не допустить ли, что планируемый в перспективе переворот есть такая же провокация, как и восстание «Филики Этерии»? Что если Сиятельная Порта возжелала победить Россию именно таким способом: настроив державу против самой себя? Греки бросятся в ловушку «Этерии» — вот и повод для начала войны. А тайные общества поднимутся против Государя — приходи и бери страну голыми руками, кого она заинтересует в таком положении? Турки играют по-крупному, это уже не греческая провокация и не слабоумный Ипсиланти. Это возможный мятеж. Революция, Карл!»