— Чушь, если бы он заплатил, вы бы сбежали в тот же день. Говорите, когда встреча?

Но Хельга молчала, глядя в пол.

— Если вы не ответите, — вмешался высокий лысеющий господин с закрученными усиками, — вас выгонят с позором, и ни в один дом вас больше никогда не возьмут.

Вдруг стало ясно, что теперь её убьют. Не эти — их Хельга ненавидела, но не боялась. Убить её должен был другой человек, назвавшийся Вальдемаром.

— Она не врёт, — сказал очкарик Раевский, дальний родственник её воспитанниц. — Ей заплатили. Просто её задание не окончено, верно я говорю?

Смерти не избежать, подумала Хельга, вспоминая, как Вальдемар (как его на самом деле зовут, Хельга не знала, но предполагала, что имя должно быть турецким) легко разламывал в кончиках пальцев орех. Точно так же должна была хрустнуть и расколоться голова немки. После этой мысли на неё напало желание говорить: много и обо всём. Захотелось сказать, что она не любит турок, и связана с ними только волею случая, что давно бы сбежала отсюда (благо, и Давыдовы и Вальдемар платили ей достаточно), но знала, что её найдут и убьют; она видела, как он находил и убивал, и как трещали орехи под его пальцами — хрусть, хрусть. Хотелось говорить долго, чтобы отсрочить момент, когда нужно будет подойти к столу.

Хельга подошла к столу и взяла тяжелую шкатулку, где хранила деньги.

— Что у вас там? — спросила макака.

Хельга сдвинула язычок замка в сторону, обнажив торчащий под ним фитиль.

— Подойдите, — сказала она. Умереть предстояло в любом случае, а думать о том, что сделает с ней Вальдемар, Хельга не собиралась. Предпочла воспользоваться его подарком.

— Зачем вы с ними связались? — Раевский подошёл первым. — Вы ещё нестарая, привлекательная женщина. Сколько вам? Тридцать пять? Тридцать шесть? Не поздно для приличной жизни. Да вроде бы она и так у вас сложилась не худшим образом. Чем они вас подкупили?

— Кто «они»? — не понял господин с закрученными усиками.

Хельга шарила по столу в поисках огнива.

Макака подошла почти вплотную.

— Мы сохраним вам жизнь и обеспечим безопасность, фройлен Венцке.

— Я хочу вам верить, — честно сказала Хельга, найдя, наконец, огниво и поднося к фитилю.

— Что вы делаете?

— Я боюсь, — Хельга судорожно вдохнула. — Меня никто не сможет защитить. Тем более вы.

Нужно было надавить пальцем чуть сильнее, но силы вдруг покинули правую руку Хельги Венцке, да и левая начала предательски дрожать, готовясь выронить шкатулку. Может быть, лучше сдаться? — подумала Хельга. — Сейчас я разожму пальцы и сдамся, потому что не хочу умирать. Конечно, Вальдемар обойдётся со мной, как с орехом, но это будет хотя бы чуточку позже.

Макака протянула смуглую лапку и взяла Хельгу за запястье. Рука фройлен Венцке дрогнула, и огниво повисло на пальце. Хельга машинально перехватила его поудобнее.

Она успела увидеть сорвавшуюся искру и завиток дыма взлетающий от фитиля.

Потом невесть откуда возникло ослепительное жёлтое сияние, рванувшееся во все стороны; комната наполнилась жаром, и оказалось, что некого и некому больше разоблачать и защищать: остались только летящие и сталкивающиеся воздухе руки, расставшиеся с телами, куски плоти на костях, обрывки ткани и тёмные брызги. Всё это дважды перевернулось перед глазами Хельги, пока её голова падала на паркет, после чего наступила темнота, хотя фройлен Венцке держала глаза открытыми.

«Я ослепла» — подумала Хельга, но это её уже не испугало.

Костёр начал затухать, и в мечущемся оранжевом свете перечитать написанное до конца стало трудней — заболели глаза. Зюден презирал собственное зрение за слабость. Тело, ум и память были покорны ему, оружие сливалось с телом и делалось его частью, едва коснувшись руки, слух был отменный, но глаза, самый ценный и хрупкий орган, с каждым годом всё сильней уставали и отказывались работать без ровного освещения.

Это означало, что когда-нибудь, в отдалённом, но реальном будущем, Зюдену придётся стать уязвимым.

Сложив листы, он завернул их от сырости в кожу, сунул под голову, на дощатое дно кибитки, и стал смотреть, как догорает снаружи огонь. Заплакал где-то ребёнок.

— На ров, — сказал хриплый женский голос, но ребёнок не послушался и только громче залился.

Здесь было спокойно. Зюден доверял людям, спящим вокруг него в таких же повозках. Они не задавали вопросов и не умели читать, а значит, среди них можно было не таиться. Никого не интересовало, что пишет днём и ночью их спутник; некому было разбирать сменяемые на каждой странице шифры.

Послышалось шарканье, и оранжевые блики исчезли — это старик Зурало затоптал костёр.

— Не замёрз? — спросил он, заглядывая в кибитку.

— Наис тукэ, отец, — Зюден вытянул ноги и притворился, что дремлет. — Здесь тепло.

— Рассвет скоро. Поедем.

— И долго до Тульчина?

— Вечером встанем, наверное, — Зурило громко закашлялся и сплюнул в траву. — Если место найдём.

— Это хорошо, — зевнул Зюден. — Доброй ночи.

Старик, прежде чем уйти, опустил полог, и стало совершенно темно.

Зюден закрыл глаза. От кострища даже сквозь плотный полог тянуло дымом. Белый бумажный пепел имеет особый запах, но здесь некому было его узнать, а если кто и узнает — не спросит.

Иудеи — смешной народ, думал Зюден. Их вера прячет за строгостью и чувством избранности боязнь получить тумака от постороннего. Но прав был тот раввин из легенды, произнёсший как-то: горит бумага, но слова не горят, а возносятся с дымом к Богу. Про Бога, это он, конечно, хватил, но суть верна.

«Любезный друг и брат Михайло Фёдорович, — мысленно прочитал Зюден исчезнувшие в огне строки. — Утром сего дня было мною получено письмо от В., где он в пылких выражениях, в точности как вы, описывает прелести своего проекта. Некоторые слова из прошлого его письма, однако, представились разумными даже мне, хоть я и сомневаюсь во всём подолгу. Разумными они мне кажутся особенно теперь, когда Ипсилантий близок к тому, чтобы пойти на турок. Не вышло бы, однако, беды из-за чрезмерной поспешности предприятия. Вы знакомы с В. лучше моего — что думается вам?..»

«Милостивый государь Сергей Иванович, обращаюсь к вам с просьбою передать сведения Пестелю. Сам я буду находиться в нужное вам время у г. Дав. в поместье. Если решение о создании общества будет положительным, прошу вас, уведомьте меня письмом, я же передам вам с нарочным всё, что будет нового у Дав. У меня большие планы на Орлова; ежели его с-во склонится к поездке в Москву, я поеду с ним…»

Память, в сущности, есть умение не переставать думать о том, что уже однажды понято. Человеческий разум стремится познавать, он ищет новых земель, забрасывая старые и давая им зарасти сорной травой. Этого нельзя допустить — уже возделанные поля надо пропалывать ежедневно, ежечасно.

«Милостивый государь Алексей Петрович, ваше письмо обрадовало нас. Мы уж не чаяли так скоро получить от вас ответ. Я (Ор., но пишем вам сейчас мы оба) часто читаю записки от К. и расстроен, что Пестель не совпадает со мной в отношении к его идеям. А несмотря на это, милостивый государь мой, спрошу: видели ли вы сами нашего К.? Случись так, что Пестель прав, и доверять Василию рано, спросится со всех нас. Так что известите о вашем мнении на его счёт, дабы не…»

«Милостивый государь Михаил Фёдорович, встреча в Тульч. состоится, но без Вашей поездки в Москву невозможно будет говорить о том, чтобы Вы были допущены…»

«Милостивый государь Дмитрий Иванович, я люблю вас за светлый ум и доброту. Но помилуйте! Не очевидно ли…»

Восемнадцать писем — двадцать три страницы — осели пеплом на вспаханные поля памяти Зюдена. Дочитав последнее, он улёгся удобнее, вытянул руки вдоль тела и приготовился ко сну. Мысли потянулись к тому, что лежало, давя затылок, обёрнутое в кожаный лоскут, но Зюден приказал себе не думать об этом. Только плыли перед глазами, не желая мириться с надвигающейся дремотой, первые слова шифрованного текста: