И получалось, что Пушкин сейчас — единственный, о ком Зюден не знал, даже другие агенты Коллегии не знали. Благовещенский вряд ли знал — он шёл на встречу с Багратионом, где и должен был быть посвящён в курс новой операции. Знал только Чечен, и он мёртв. Значит, Пушкин для Зюдена по-прежнему не существует. Значит, на Пушкина единственная надежда.

Тело не снял: в свой срок найдёт сосед или полиция.

— Прости, дружище.

Зюден объявится в Тамани в августе, и важно не обнаружить себя к тому времени. Предстояло не самое неприятное: вести обычную жизнь. Другой службы и не было, кроме безмолвного ожидания, без писем, без знакомств.

Единственным служебным поступком был визит к губернатору Инзову.

Пушкин показал Инзову документы, выданные Коллегией, объяснил, что находится здесь по тайному поручению.

— От ваших поручений не родились бы дети, — невежливо сказал Инзов.

Устыдить важного человека не позволял статус, оскорбить — обстановка секретности, так что Александр долго и убедительно втолковывал о государственной важности его здесь пребывания, демонстрировал подписи Нессельроде и Каподистрии под «оказывать всяческое содействие». Инзов поверил.

— Я вас покорно попрошу отнестись с пониманием к моим шалостям, — сказал Пушкин. — Всё это я буду делать с намерением создать себе репутацию.

— Осторожнее, — предупредил Инзов. — Откуда мне знать, как далеко вы собираетесь зайти.

— Несколько невинных выходок, — успокоил Пушкин, планируя явиться на бал в прозрачных лосинах.

План был реализован двумя днями позднее и обеспечил Александру не только требуемый образ, но и глубочайшее моральное удовлетворение.

Лосины, если быть точным, не были совершенно прозрачны, но тонки и узки сверх всякой меры. Дамы замахали веерами, мужчины возмутились и попросили молодого человека покинуть званый ужин. Глухой к репримандам Пушкин сказал:

— Нет! Я буду танцевать! — и был тотчас выдворен.

Инзов, памятуя подписи, закрыл на всё это глаза.

Впредь Француза никуда не звали, а гостей он нагло выпроваживал и вскоре прослыл чудаком, с которым не стоит водиться, хотя он и чертовски обаятелен, когда рассказывает анекдоты или пародирует обезьяньей своею рожею выражения лиц почтенных пожилых господ.

Дамы, видевшие Пушкина на балу, шарахались от него при встрече, но после провожали долгими взглядами. Другого душа поэта и не требовала.

Но пришло время отъезда на Кавказ, а значит, и нам пора в путь, за каретами, в одной из которых:

— Ну, Софи, пускай он маленький, но у него премилые глаза, и он всё время смотрит на меня в окно…

В возке храпел Никита и напевали что-то горничные Раевских.

А в другой карете:

— О, Денис — вот вам пример соединения воина и поэта в одном человеке! Помню, когда мы уже шли от Москвы, и Bonaparte начал издыхать…

Пушкин слушал Николая Николаевича вполуха, думая о том, как заговорить с Марией.

Когда остановились напоить лошадей, Александр подошёл.

— Мария Николаевна, вы, верно, утомлены дорогою? — он сказал это по-русски, для разнообразия. Все устали, и некоторые бестактности сходили с рук. Мария удивлённо моргнула, и ответила по-французски:

— Mais bien sur, — сказала она, — je suis un peu fatiguée.

— А давайте убежим? Что нам, в самом деле, эта ужасная дорога. Давайте пешком до Америки.

Он почувствовал, что выбрал правильный тон. Пусть Мария полагает, что он видит в ней ребёнка.

Она рассмеялась и вдруг серьёзно сообщила:

— Придётся плыть через океан, а у нас ведь нет лодки.

— Построим плот. Но учтите, я до смерти вам надоем в плавании.

— Чем же?

— Разговорами о поэзии, naturelement.

Природным внутренним чутьём Мария поняла, что разговор становится перспективным.

— Вы что же, всегда говорите только о поэзии?

— Да, — сказал Пушкин. — Всегда, когда волнуюсь.

Звонко закликал пролетающий над дорогой дятел.

— Ах, — Пушкин перевел взгляд с тонущего в ослепительном розовом свете силуэта Марии Раевской на небо, — Вы слышите? Соловей.

Когда въезжали в Тамань, им овладела элегическая тоска. Снова предстояло работать, возможно, рисковать, а хотелось ехать, мечтать о Марии и том, что службы никакой нет. Вспомнилось старое, им самим любимое:

Ехал, глядя в окно невидящими глазами, шептал эти строки и думал, что ничего он, в сущности, не представляет собою. Повзрослевший, уже проживший лучшую часть своей жизни — где? с кем? в Коллегии переводчиком, потом тайным агентом, не любя при этом свою работу, чувствуя, что занимается не тем, не стихами, не любовью, а презираемой многими службою. Много ли проку в том, что он никогда не ловил и не будет ловить политических, а только иностранных шпионов? Двадцать один год. Не женат, любил многих, но надолго не сошёлся ни с кем и даже не тоскует об этом, влюблён сейчас, но что такое любовь? Пусть она ему откажет, — бросится ли он в море или залезет в петлю (бедняга Багратион!)? Нет, будет жить, утешится б…ми и вином, а завтра полюбит снова, напишет о том хорошие стихи, и так будет кружить на пути своём и вновь возвращаться…

Потом он увидел Марию в окне поравнявшейся с ними второй кареты, а после стал думать о Зюдене, и печаль отступила.

Окрестностей было из окна не разглядеть. Заслоняли обзор сопровождавшие генерала казаки (сзади грохотала по камням пушка, которую они возили за собою). Они ехали двумя рядами по обе стороны от экипажей.

Так ли уж генерала они сопровождают, думал Француз, вспоминая письмо Александра Раевского. «Полагаю, это будет гораздо безопаснее для Вас, нежели путешествие в одиночестве». Ай да Раевский!

Писал письма. Осмотр Кавказских крепостей не дал ничего, всё решится (или не решится) в Тамани. А Тамань выглядела отвратительно, даром что близко к морю.

Вышли недалеко от побережья. Александр ушёл вперед, размяться — он вообще по натуре был подвижен, и после долгого сидения хотелось носиться по городу, крича «А-а-а-а-а-а-а-а!!!» Так он и сделал. Остановился у края обрыва, замахав руками, слыша за спиной смех и возгласы спутников.

Море было синим только у берега, а дальше становилось серым и плоским. Оно поднимало линию горизонта, на которой угадывались светлые очертания Крымского полуострова. В Крым хотелось больше, чем оставаться в Тамани.

— А-а-а-а-а-а-а!!!

— …лександр Сергеевич.

«Командный голос» — подумал Пушкин. Такой голос призван быть слышимым, он громок, даже когда спокоен.

Подъехал молодой полковник.

— Семейство моё, — продолжал он, спешиваясь, и Пушкина больше словно не видя. — Как я по вам скучал!

Александр Раевский был старше Пушкина, но с виду как-то моложав. Определить его годы Пушкин попытался (служба обязывает уметь), и, прикинув, решил, что выглядевшему на двадцать Раевскому около двадцать шести.

— Рад знакомству, Александр Сергеевич. Не терпелось вас увидеть своими глазами.

Глаза у Раевского были умные, острые.

Профессиональные глаза.

— Александр Николаевич, — Пушкин склонил голову. (Чёрт, ну и момент для знакомства — он-то орал над морем, а тут…) — Прошу простить, я слегка…

Раевский вдруг зажмурился и, по-петушиному запрокинув голову, завопил:

— Тама-а-а-а-а-а-нь!!!

Все снова засмеялись, и Раевский спокойно отметил:

— Я закончил начатое вами, теперь наш разговор никого не заинтересует. Простите, что сразу к вопросам, я нетерпелив, но теперь это, думаю, можно… Что можете сказать об нашем деле — вообще?

Пушкин выдохнул.