— Я уже говорил, что приехал с предложением, которое, по–моему, тебя заинтересует, — перебил Ли.

— Меня мало что интересует в последнее время, — усмехнулся дон Джорджо, стряхнув пепел с сигареты.

Внизу, над сценой, стремительно мелькнул сокол, в кипарисах зашелестел ветерок. Дон Джорджо плотней запахнулся в пальто. Чувствовалось, что уже осень, что ему под семьдесят.

— Десяти тонн золота хватит, чтобы ты заинтересовался?

Старик молча смотрел куда–то поверх древнего амфитеатра. Потом снова улыбнулся — будто словам ребенка — и наконец сказал:

— Десять тонн… Это чертовски много золота. Ты что, задумал ограбить Форт–Нокс[13]?

Роджер рассмеялся.

— Не совсем, но вроде того.

— Выкладывай.

— Ты слышал о генерале Гонсалесе–и–Лион?

Дон Джорджо хмыкнул.

— Его, ты знаешь, убили мятежники, как раз когда он собирался удрать. Уже спешил к вертолету на крыше президентского дворца. Его жена тоже исчезла. Они зовут ее Мадам. Начинала она танцовщицей в ночном клубе, а закончила свою карьеру у него в постели, и народ ненавидел ее еще больше, чем самого генерала. Вдобавок исчезло все, что он заграбастал за несколько десятилетий у власти. А это немало. Произведения искусства, драгоценности, деньги, антиквариат. Например, статуя Будды из чистого золота, в тонну весом. Военные субсидии из–за рубежа текли рекой. Правда, Каким же образом?

— Скорей всего, нам удастся вытряхнуть номер из этого парня в Нью–Йорке. У него есть к тому же приятельница, которая в курсе дела. Мы уверены, он обманул генерала. Может, на первых порах все и было тип–топ, но, когда началась революция и Гонсалес–и–Лион был убит, ему подвернулся удобный случай. И он его не упустил. Зачем отдавать кому–то деньги, если можно оставить их себе? Небольшая пластическая операция, чтобы изменить внешность, новый паспорт — и привет! Живи до конца дней в Монте–Карло, ешь икру, пей розовое шампанское и поплевывай в потолок.

— Кошмарная перспектива. Только непонятно, при чем здесь я.

— Нам нужна твоя европейская организация. Ведь десять тонн золота — это не пустяк, от них в одночасье не избавишься. Их надо пустить в оборот потихоньку, без шума. Мы рассчитываем попросту продать их тебе.

— А я, значит, поеду в Цюрих, сложу эти десять тонн золотишка в сумку и унесу домой. Так, что ли?

— При твоих связях это несложно. Мы хотим одного: разом избавиться от золота, без канители, и получить наличные. И готовы дать хорошую цену. Значительно ниже рыночной. Твоя помощь потребуется, пожалуй, и когда мы займемся самим цифровым счетом. Ведь вытряхнуть номер из парня или его подружки — это еще полдела.

— Что ж, звучит небезынтересно, — помолчав, сказал дон Джорджо. Неторопливо и обстоятельно закурил новую сигарету. — И даже очень. Но я хочу знать больше. Ты толкуешь в общем — о свергнутых диктаторах и спрятанных сокровищах. Я знаю, что он расхищал деньги, которые выкачивал и из американцев, и из собственного народа. Но ведь выпросить у агента номер секретного счета действительно только полдела. Что вы намерены делать с вдовой, с Мадам? Она не станет отсиживаться в кустах, наблюдая, как вы распоряжаетесь Генераловым добром. Наоборот. Я очень уважаю ее — скажем так — решительность. — И он чуть скривил губы в усмешке.

— Насчет этого не беспокойся. У нас есть свои методы. Чего у нас нет, так это возможности разом сбыть столько золота, поэтому мы предпочитаем блицсделки, хотя барыш от них поменьше.

— А хлопоты и риск уступаете мне?

— Почему? Прибыль тоже. Солидный куш н любом случае. Ну так как?

— Забавно, — обронил дон Джорджо, — Сюда стекались представители всех великих цивилизаций. Авантюристы, хищники–колонизаторы. Присваивали, хапали все, что могли. Но когда мы делаем то же самое, благородной романтикой уже не пахнет. Впрочем, у мейл все это в крови, в генах. Я продукт тысячелетии пиратства, грабежей и авантюр. Так с какой стати и скажу «нет»?

Ясные голубые глаза весело сверкнули, и дон Джорджо стал вдруг намного моложе человека, сидевшего рядом, на мраморной скамье древнегреческого театра в Сиракузах.

Во сне она выглядела старше. Морщинки вокруг глаз, которых я вечером не видел, тонкие линии у рта, складочки под подбородком. В утреннем свете, без макияжа стало ясно, что по возрасту Астрид Моллер ближе к тридцати, а не к двадцати. Как и я, хотя мне до тридцатилетнего рубежа подальше, чем ей. Да и в другую сторону.

Длинные, с каштановым отливом, темные волосы разметались по подушке. Губы во сне подсохли, бледное лицо с мелкими веснушками на прямом носике дышало покоем и невинностью, как будто сошло с картины эпохи Возрождения. «Молодая флорентийка. Неизвестный художник». Я улыбнулся про себя. Неизвестная, но не невинная. Однако же красивая, очень красивая.

Я снова медленно лег на подушку. Голова чуть–чуть побаливала, где–то надо лбом, но я знал, что это пройдет. Обычное дело — боль наплывала словно дождевая тучка летним утром, которая вскоре таяла и исчезала. Да и чему удивляться после такого вечера. Я опять улыбнулся. Все это могло случиться только в Нью–Йорке, и, наверно, к счастью.

Мы шли через мраморный вестибюль «Уолдорф–Астории», направляясь к выходу на Парк–авеню, чтобы взять такси. Шли мимо лифтов — их стальные двери были украшены фигурами в стиле Art Deco, по круглым мозаикам, которые отражали свет огромной сверкающей хрустальной люстры. Но очередь на такси была длинная, а шансов мало. Бесконечным потоком по улице мчались машины, однако желтые такси не останавливались, спешили в другие места.

— Куда пойдем? — спросила Астрид, зажатая между техасцами — участниками какого–то съезда. Их фамилии и адреса были гордо обозначены на больших пластиковых карточках, приколотых к лацканам смокингов.

— Понятия не имею. Решайте сами. Куда–нибудь, где приятно гульнуть.

— Гульнуть? — Она рассмеялась. — Давненько я не слышала этого слова. У вас в Швеции так говорят?

— Только когда приезжают в Нью–Йорк. Но вы ведь понимаете, что я имею в виду.

— Ладно. Едем в Гринич–Виллидж. Там попроще, чем в «Уолдорфе». Я покажу вам город.

Через несколько секунд мы очутились на противоположном тротуаре, где никаких очередей на такси не было. В глубине, на фоне ночного неба, маячила сверкающая огнями башня компании «Пан–Ам», по обе стороны узкой, засаженной деревьями разделительной полосы ровным потоком текли машины, но ни одного желтого такси с зажженным гребешком на крыше не было видно.

Какой трагический контраст — солидные, богатые дома, и тут же, на тротуаре, на железной решетке, где из метро поднимался теплый, смешанный с нездоровыми испарениями воздух, скорчилась какая–то древняя старуха. Свои скудные пожитки она распихала в две большие пластиковые сумки с ироническими надписями «Я люблю Нью–Йорк» и «Мешочница». Я виновато протянул ей доллар. Костлявая рука проворно выхватила его и спрятала. Из–под шляпки блеснули глаза.

В конце концов удача нам улыбнулась: рядом с нами у тротуара затормозило такси, пожилая дама с мопсом под мышкой медленно выбралась наружу, а мы, мягко пружиня на разболтанных рессорах, покатили вниз по Парк–авеню к Гринич–Виллидж — живому, трепещущему сердцу Манхэттена,

— Первая промежуточная посадка, — сказала Астрид, когда машина остановилась на улице, которая выходила к Бродвею, только поодаль от его световых реклам и театров.

Я расплатился, и мы вышли из такси. Дома вокруг обшарпанные, запущенные. Над одной из дверей светилась вывеска ресторана — «Одеон».

— Извините, но если столик не заказан, придется ждать не меньше часа. ^

— Ничего страшного, — сказала Астрид девушке у входа. — Ужинать мы не будем, только выпьем чего–нибудь.

Правую часть помещения занимал сам ресторан. Маленький, тесный, уютный и битком набитый людьми. Слева в глубине за низкой перегородкой тянулась вдоль торцевой стены стойка бара. Пробраться туда в толчее было трудновато, но мы все–таки пробрались и даже сумели захватить полметра дивана напротив стойки.