Я не устоял, купил там кофейный сервиз. Кофейник, сахарница и сливочник — высокие, стройные, геометрически простой формы, с черными бакелитовыми ручками. Изящнейший дизайн. У другого стенда я набрел на шейкер для коктейлей под стать сервизу, тоже чейсовский, тридцатисантиметровой высоты, идеальной цилиндрической формы. Тоже хромированный, с черной каемкой по краям и черной защелкой. Не знаю, чем меня привлекает этот дизайн, обтекаемый, строгий, почти лишенный украшений. Возможно, это обратная реакция на витиеватые формы барокко и прочих стилей, на пышность и перегруженность деталями. Здесь же на передний план выходит простота в самом своем чистом, аскетическом виде.

После обеда я бродил по Нью–Йорку — частица живого, энергичного людского потока, катившегося по улицам. Все расы, все возрасты, все языки. Где–то я читал, что в Нью–Йорке можно найти представителей без малого ста пятидесяти национальностей, и это правда, я заметил. В витринах было все что угодно. От новейших образцов японской электроники — телевизоров, магнитофонов и множества других вещей — до антиквариата и ювелирных украшений. Дешевые закусочные соседствовали с роскошными ресторанами, длинные лимузины тормозили возле тротуара, перед носом у растоптанных обществом, чокнутых оборванцев, которые спали на вентиляционных решетках, согреваясь теплом подземки. Сверкающие стеклом и мрамором, устремленные ввысь небоскребы, и тут же рядом — ветхие двухэтажные кирпичные дома — необузданная симфония архитектуры, где хаотичность и нехватка единообразия создавали какую–то особую гармонию, а в итоге делали облик города неповторимым.

Моя гостиница была расположена наискосок от «Уолдорф–Астории», этой «Куин Мэри»[10] среди первоклассных отелей, что стоит между Парк– и Лексингтон–авеню, рядом со зданием компании «Крайслер», сверкающий металлом небоскреб, в наиболее чистом виде воплотивший архитектурные каноны Art Deco и некоторое время считавшийся самым высоким в мире. Отдохнув после блужданий по Манхэттену, я принял душ и переоделся — подошло время ужина. Особых планов на вечер у меня не было, посижу где–нибудь в уютном местечке, закажу что–нибудь повкуснее, скажем, бифштекс из вырезки с печеным картофелем и калифорнийским вином, а там видно будет. Единственное, что я запланировал, — это сходить завтра на блошиный рынок, что на пересечении Шестой авеню и 27‑й улицы. Каждое воскресенье там, на пустой автостоянке, шла бойкая торговля с лотков.

А не выпить ли мне для затравки бокальчик в «Уолдорф–Астории»? Превосходное начало для нью–йоркского вечера, лучше и быть не может! — подумал я, выйдя из своей гостиницы на Лексингтон–авеню. Давай–ка зайдем в этот отель, где останавливаются короли, президенты, кинозвезды и финансовые тузы.

Я прошмыгнул между желтыми такси, которые как раз затормозили перед светофором, быстро вошел в подъезд «Уолдорфа», ступил на эскалатор и плавно поехал наверх. Затем я миновал в холле вереницу небольших модных магазинчиков и наконец устроился в баре, в мягком кресле, лицом к световому дворику вестибюля. Сколько же там было людей с разных концов земли, все в движенье — будто водоросли в вековечном Саргассовом море. Норка вперемежку с каракулем, смокинги и пальто. Белая техасская шляпа с широкими полями и японские кимоно. Спортивные куртки, джинсы, открытые вечерние платья, направляющиеся на ужины и банкеты. Удивительное место — не то огромная гостиная, не то комната отдыха для важных шишек, не то железнодорожный вокзал.

Большой зал, украшенный поверху золотыми и серебряными мотивами в стиле Art Deco, опирается на мощные колонны из полированного черного мрамора. Посередине, на темно–красном, как бургундское вино, ковре — классические напольные часы, которые некогда стояли в той, первой гостинице. На самом верху этой громадины, весящей две тонны, четыре орла с распростертыми крыльями, а над ними уменьшенная копия статуи Свободы. Ниже располагаются медальоны с портретами королевы Виктории, Франклина, Линкольна и других великих людей. Эти часы изготовили для Чикагской выставки 1893 года, они ровесники моего отца, пастора Эрнста Эмануэля Хумана из Вибю.

Мне вспомнилась старая, исконная гостиница и ее хозяин, Джон Джейкоб Астор. История его семьи весьма характерна для Америки, и только для Америки, — страны безграничных возможностей. Асторы вели свою родословную от мясника из баварской деревни Вальдорф, что на юге Германии, и в XVIII веке перебрались сначала в Англию, а оттуда в Америку. Первому Астору было тогда двадцать лет. Он открыл торговлю мехами, а впоследствии расширил свое дело: завязал коммерческие связи с Китаем и стал продавать земельные участки на Манхэттене. Его правнук Джон Джейкоб Астор был не просто делец, не просто строил гостиницы. В чине полковника он участвовал в испано–американской войне[11], затем стал литератором и изобретателем, и завершилась его бурная карьера тоже весьма бурно: вместе с «Титаником» он исчез в глубинах Атлантического океана.

У меня за спиной, в дальнем конце бара, где два китайских льва из позеленевшей бронзы охраняли вход в ресторан, негромко звучало фортепиано. Черные ампирные кресла, низкие кожаные диваны на розовом ковре с узором из цветочных гирлянд; люди кругом; тихие разговоры. Я развернул «Дагенс нюхетер», которую не успел прочесть в самолете, сунул в портфель, да так и забыл. Только в гостинице нашел и ужасно обрадовался, потому что не люблю ломать свои привычки. А к числу таковых относится и чтение утренней газеты за завтраком, чтобы день с самого начала не выбился из колеи.

Посреди передовицы я услышал за спиной чей–то голос и оторвался от газеты. В кресло рядом со мной села женщина.

— Вы голландец? — спросила она и улыбнулась. Американка, судя по выговору — образованная.

— Голландец?

— Простите, не сумела удержаться от вопроса. Заглянула в вашу газету, и мне показалось, что это голландский язык.

— Нет, шведский. Хотя языки близкие, тот и другой относятся к германской группе.

— Как и немецкий?

— Совершенно верно. В противоположность романским языкам. Итальянскому, французскому и прочим.

Я замолчал, чувствуя, что еще немного — и я сбился бы на лекцию по филологии, ведь уже и тон преподавательский взял.

— Вы гость в Нью–Йорке или живете здесь? — С любопытством глядя на меня, она протянула узкую руку, украшенную большим изумрудным перстнем, к вазе с соленым арахисом.

— Прилетел на уик–энд. Хочу посмотреть кой–какие выставки. Прикладное и изобразительное искусство, антиквариат.

— Значит, вы торгуете художественными произведениями? — На ее лице отразился интерес.

Я кивнул. Можно сказать и так. Пикассо и Рембрандт, конечно, обходили стороной мой магазинчик в Старом городе, но торговал я все же произведениями искусства.

— Я стараюсь не пропускать здесь, в Нью–Йорке, аукционы Сотби и Кристи, — сказала она, доставая из черной крокодиловой сумочки золотой портсигар. — Правда, цены там дикие.

Я опять кивнул. Это еще мягко сказано.

— Сорок миллионов долларов за Ван Гога! Вы читали? За этого горемыку, который при жизни продал одну–единственную картину, и то с трудом.

Подошел официант, и она заказала «Кровавую Мэри». Водка, томатный сок и много специй.

Пока она говорила, я успел ее рассмотреть. Длинные черные волосы, у висков подколотые золотыми пряжечками, волной падали на плечи. Бледное лицо, алые накрашенные губы. Выступающие скулы делали ее немного похожей на азиатку. Глаза большие, темные, умело подведенные. Короткое, выше колен, черное платье, черные чулки. Черные лаковые туфельки с золотой отделкой, через спинку кресла небрежно перекинута черная норковая шубка.

Дама в черном, подумал я. Прямо как название детективного романа. Дама в черном.

— Вы часто бываете в Нью–Йорке? — спросила она и откинулась в кресле на шелковистый мех.

— Да нет. Последний раз я был здесь несколько лет назад, но приехать сюда всегда приятно. Хотя и страшновато.