Я опять вздохнул, устало и подавленно, взял пустую жестянку от кошачьих консервов — выбросить надо. «Сниженная цена» — красным через всю крышку. Вторая наклейка аккуратно сообщала цену, а на третьей узенькой полоске стоял кодовый номер, видимо для удобства складирования. Раньше все знали что почем, подумал я. Раньше в магазине был прилавок, а ты приходил со списком, и продавец выкладывал тебе нужные товары, один за другим. За ухом у продавца частенько торчал карандашный огрызок, и пахло в магазине так приятно — свежесмолотым кофе и теплым хлебом. Никакой спешки, и все знали что почем. А нынче бродишь по залу с проволочной тележкой и сам берешь с полок товары, причем психологи и рекламщики до того ловко их расставляют, что люди ни с того ни с сего делают совершенно бесполезные покупки. Самое необходимое — масло, хлеб, молоко — всегда задвинуто в дальний угол: пока доберешься, кучу ерунды накупишь. А у касс, к которым выстраиваются длинные очереди, размещены стойки со сластями и хрустящим картофелем — как раз на такой высоте, чтобы рука машинально протянулась и взяла пакетик. Внезапные побуждения, превращенные в потребительскую модель. Но я хоть и хожу по магазинам чуть не каждый день, все равно не помню, сколько стоит литр молока или каравай хлеба. Просто берешь, что нужно, и платишь, когда на электронной кассе вспыхнут зеленые цифры, всегда неожиданно крупные.

И вдруг меня осенило. Цифры и код! К донышку синего кубка была приклеена колоска бумаги с каким–то длинным номером. Я решил, что в этих цифрах антиквар закодировал цену. Ведь я и мои коллеги торгуем не обычными товарами вроде молока или масла, которые имеют твердую цену, а уникальными творениями разных эпох, и твердых цен у нас не бывает. Цену можно установить только ориентировочно, учитывая, сколько заплатил сам, какова реальная стоимость вещи и сколько можно за нее получить. Потому–то мы нередко помечаем свой товар особым цифровым кодом — он указывает цену, а также максимально допустимую скидку, которая не ударит больно по карману. Так вот, перед тем как отнести кубок в Национальный музей, я эту наклейку снял, чтобы легче было прикинуть возраст и стоимость вещицы. Ведь под бумажкой могло прятаться клеймо или другая какая–нибудь маркировка, облегчающая оценку. Но саму наклейку я не выбросил. Это я точно помнил. Я прилепил ее к обложке своего блокнота–ежедневника. Зачем — не знаю, просто у меня такая привычка. Продам что–нибудь, а этикетку сразу в блокнот и рядом ставлю цену. Простая, солидная и вполне удобная бухгалтерия.

Я достал из кармана черную книжицу. Точно, наклейка здесь. Одиннадцать цифр, выведенных шариковой ручкой. Есть ли тут связь? Связь между пленкой рождественских песен и наклейкой на донышке Воронова кубка? Я попробовал сосредоточиться на пленке, вспомнить все, что слышал. Я же ставил ее несколько раз. Песни, пожалуй, можно в расчет не принимать. Слова там устоявшиеся, переделать их нельзя. И зашифрованных сообщений в них не было, речь шла о рождественских радостях, о веселье, и только. А говорила Астрид о колледже — тоже вроде ничего особенного: преподаватели, однокашники, всякие забавные случаи... Но вот Женева... Может быть, здесь что–то есть. Астрид и Грета жили в гостинице, насолили соседке и чуть не опоздали на самолет, потому что Астрид забыла в номере паспорт. И еще один женевский эпизод. Насчет банка и дорожных чеков. Название банка я запомнил, ведь в нем была вся соль рассказа. Южнотихоокеанский банк, South Pacific Bank. Она обронила, что вот, мол, и надо было отправиться с этими чеками на необитаемый остров в Тихом океане. Когда я слушал пленку, мне в голову ничего не пришло, я только улыбнулся девичьим неурядицам с дорожными чеками. Подумаешь, один из многих эпизодов, фрагмент длинной пленки, разговорная вставка между песнями и музыкой. Есть ли тут связь? Или у меня слишком разыгралось воображение?

— Баночка из–под твоих консервов, возможно, спасла хозяина от электрического стула,— сказал я Клео.— И уж по крайней мере, от пожизненного заключения в «Синг–Синге», если эта тюрьма еще существует.

Она без всякого интереса посмотрела в мою сторону и сразу же вернулась к остаткам своего обеда.

Это была догадка, «а shot in the dark»[44], как сказали бы нью–йоркские полицейские. Но в моем положении впору хвататься за любую соломинку, принесенную холодным ветром, и я не имел права упускать свой шанс, как бы ничтожен он ни был. Впрочем, моя идея была, пожалуй, слишком неправдоподобна и основывалась, скорее, на отчаянных домыслах, чем на реальных фактах. Наклейка с номером секретного счета в South Pacific Bank на донышке кубка Нерона — нет, чересчур уж это здорово, чтоб быть правдой. И я швырнул кошачью банку в мусорный мешок.

Огромная дверь мягко закрылась за мной, преградив путь пронизывающему ветру с оголенных аллей Королевского сада. А едва я пересек незримый луч, протянувшийся от стены к стене между фотоэлементами, мягко раздвинулись стеклянные створки.

В банке царила интеллигентная суета, приглушенная спешка. Ни громких голосов, ни беготни. Только тихий гул, словно в большом улье. А пожалуй, примерно так оно и есть, думал я, стоя на мраморном полу высокого зала. Большой улей, куда прилежные рабочие пчелы несут свой взяток, чтобы спрятать его про запас. На долгие, тяжкие зимы, когда над лугами уже не светит летнее солнышко.

Мои философские раздумья прервал тычок в спину. Я испуганно обернулся и увидел перед собой улыбающегося Свена Линделя.

— Я только что вошел. Надеюсь, тебе не пришлось ждать. Идем ко мне.

Мы зашагали по мраморному полу, затем по ковру* Миновали дверь–вертушку, вошли в лифт, отделанный блестящей латунью и неброским красным деревом, и наконец очутились в просторном кабинете Свена, в угловой комнате на верхнем этаже. На полу ковры ручной работы, на стенах «крупные» имена. Солидная мебель красного дерева, стулья — подлинный «чиппендейл». Все вокруг дышало скромным изыском. «Шпс robur et securitas» — «Здесь сила и надежность», как раньше писали на билетах государственного банка. Я всегда удивлялся, зачем они сняли этот гордый девиз. А то, что он так ярко проявился здесь, было вполне естественно — как–никак это самое сердце одного из крупнейших банков страны.

— Дорогой мой Юхан Кристиан,— сказал Свен, водворившись за письменным столом и искоса поглядывая на бумаги, которые только что принесла сдержанноделовитая секретарша.— Что я могу для тебя сделать? Хочешь взять ссуду или, может, нашел мне Густава Третьего?

— Вообще–то ни то, ни другое.

Свен Линдель уже много лет принадлежит к числу моих постоянных клиентов, он начал заходить ко мне в магазин задолго до того, как стал директором банка, задолго до того, как получил возможность покупать все, что захочется. Но уже тогда у него было безошибочное чутье на качество, и многое он приобрел по ценам, которые теперь кажутся смехотворно низкими. Сейчас ему загорелось купить портрет Густава III, желательно кисти Руслина[45] и в красивой, золоченой густавианской раме. Ведь король–театрал был если не первым, то, по крайней мере, вторым серьезным его увлечением. О личности Густава III, о его жизни и эпохе Свен знал буквально все, а то, чего он не знал, просто–напросто не представляло интереса.

— Я вообще–то пришел спросить тебя совсем о другом. О секретных банковских счетах.

Он удивленно посмотрел на меня, потом рассмеялся.

— Неужели ты настолько преуспел, что вынужден припрятывать денежки? Или соблазнил престарелую богатенькую вдовицу?

— Увы, вопрос чисто теоретический, сам я никаких секретных счетов открывать не собираюсь. Мне туда и положить–то нечего. Просто интересно, какова процедура — как открыть такой счет и как снять с него деньги.

Свен задумчиво взглянул на меня.

— У тебя, видно, есть свои причины,— сказал он,— но меня это не касается. В принципе никакой тайны здесь нет. Если я правильно понял, ты имеешь в виду счета в Швейцарии?