— Да?

— Ты под корень рубишь всю свою защиту. Где теперь доказательства, что ты действительно причастен к этому делу не больше, чем говоришь. Кто, кроме тебя, подтвердит, что ты получил пленку с песнями для передачи ее подруге? С их точки зрения — я имею в виду нью–йоркских коллег — ты все выдумал. Вместе с Астрид. Греты Бергман в природе нет.

— О какой защите ты толкуешь? Меня же как будто ни в чем не обвиняют?

Калле мрачно посмотрел на меня, открыл было рот, но тут появился официант, принес кофе в высоком серебряном кофейнике и чашки,

— Интересно,— тихо сказал Калле, наклонясь над столом,— ты хоть отдаешь себе как следует отчет, что происходит, а? Они думают, ты убил Астрид и знаешь, где находятся Генераловы сокровища. А еще подозревают, что ты убил в гостинце О’Коннела, то бишь Хименеса. Мы безусловно получим официальное ходатайство о твоем аресте, это вопрос двух–трех дней.

Тут я разозлился. Впервые за все время. Откровенно говоря, прямо–таки рассвирепел.

— Ну, это уж чересчур! — От возмущения я бухнул в чашку три куска сахару, а ведь вообще–то я сладкий кофе не пью. И начал резмешивать, да так, что едва не расколотил чашку.— Как ты можешь! Прямо в лицо обвинять меня в двух убийствах и хищении припрятанных миллионов, которые награбил свергнутый южноамериканский диктатор. Мы знаем друг друга я уж не помню сколько лет, и ты поверил, что я еду на уик–энд в Нью–Йорк, чтобы убивать и мучить женщин, а потом возвращаюсь с краденым и приканчиваю того, кто решил его у меня отобрать.

— Спокойно, не горячись.— Калле встревоженно огляделся.— Я ничего не утверждаю и вовсе не верю, что ты убийца. Но нью–йоркская полиция верит. И положение у тебя чертовски скверное. Конечно, я очень хорошо тебя знаю, потому и рассказываю все это — чтобы ты, пока не поздно, мог подготовиться, продумать ситуацию. И чтобы соблюдал осторожность. Потому что гости у тебя еще будут, и не раз. Не считая Греты Бергман и мнимого полицейского. Сторонники генерала и мафия ищут деньги, и, по всей видимости, им известно, где ты находишься.

Я сидел молча, помешивая ложечкой кофе, теперь уже спокойнее. Отпил глоток — до отвращения приторный.

— Должностное нарушение — это еще мягко сказано,— продолжал Калле Асплунд, снова взяв в руки трубку.— Узнай кто–нибудь о нашем разговоре, я мигом окажусь за решеткой. «Шеф комиссии по расследованию убийств предупреждает матерого преступника!» Хорош заголовочек!

— Ну а кубок? Разве он не доказывает, что мы встречались не ради контрабанды золота, а по иным причинам?

— Какой кубок?

— О котором я рассказывал. Стеклянный кубок, купленный на блошином рынке. Хотя...— Я осекся.

— Хотя что?

Я ответил не сразу. Н-да, совсем наоборот, кубок еще ухудшит мое положение. Потому что я вдруг понял, что никакой это был не случай. Она и здесь использовала меня в своих интересах.

— Она купила его на блошином рынке за сотню долларов, а он, оказывается, принадлежал Нерону. Я захватил его в Стокгольм. Как она просила.

— Какому, черт побери, Нерону?

— Императору,—устало сказал я.—Цезарю Нерону.

Калле Асплунд помолчал, а потом расхохотался и смеялся долго, от всего сердца.

— Как бы там ни было, чувства юмора ты не потерял. Цезарь Нерон! И ты думаешь, я поверю? А тем более нью–йоркская полиция. Они, поди, слыхом не слыхали про каких–то там римских императоров. Да еще на блошином рынке, за сто долларов.

— Что правда, то правда. Я ведь показал его старому приятелю, знатоку античного стекла, который работает в Национальном музее. Он–то и рассказал мне о Нероне. Не то чтобы кубок принадлежал самому Нерону, но изготовлен он в его эпоху и уже тогда был вещью дорогой и изысканной, так что купить его мог только по–настоящему богатый человек.

— В таком случае стоит он, надо полагать, несколько больше ста долларов.

Я кивнул.

— Свыше четырех миллионов крон. По самым скромным оценкам.

Вторая половина дня оказалась ничуть не лучше. Быстро стемнело, каменные стены — толстые, возведенные еще в XVII веке,— сочились промозглым холодом, в магазине было зябко и неуютно, вдобавок вместо уведомления о налоговых излишках пришла запоздалая и неутешительная бумага о недоимке. Даже дама в норковом манто, оставившая у меня полотно Хиллестрёма, поскольку ее муж считал его слишком мрачным и унылым, — даже она не скрасила мне тягостные вечерние часы. Впрочем, все будничные неурядицы бледнели на фоне обеда с Калле Асплундом и того, что он мне рассказал.

Один–одинешенек, я сидел у себя в конторке за магазином, глядя во тьму, затопившую тесный дворик. В окнах горел свет, кое–где уже ярко зажглись рождественские семисвечники. Люди там живут спокойные, надежные, уравновешенные. Они готовятся к Рождеству, будут отдыхать в покое и уюте. Никто из них не подозревается в двух убийствах. Прав Калле, прав. Положение у меня и впрямь хуже некуда. Нью–йоркская полиция знает, что я встречался с Астрид, был у нее дома буквально перед тем, как ее убили. В ее квартире полным–полно отпечатков моих пальцев, а ведь именно там ее и убили.

Теперь они знают и о том, что я получил от нее пленку. Но кассеты уже нет, и я не докажу, что Грета Бергман существует на самом деле. Да и стеклянный кубок не бог весть как доказывает мою невиновность. Никто мне не поверит. Разве можно за сто долларов купить в Нью–Йорке древнеримскую вещицу?! Конечно же, кубок, который она мне дала, из коллекции генерала Гонсалеса. Но зачем она это сделала — не понимаю. Мы ведь только–только познакомились, она фактически не знала меня, а деньги были чересчур уж большие, чтобы отдать их незнакомому человеку и надеяться когда–нибудь в будущем получить их назад. Впрочем, вероятно, она была загнана в угол и действовала в панике? Пыталась уберечь хоть что–нибудь. Золото в багаже не увезешь, да если б это и было возможно, я бы никогда не согласился.

Мяукая, подняв хвост трубой, в контору вошла Клео, она покинула свое любимое местечко в магазине — старинный резной стул, который я так и не сумел продать. Люди всегда ищут парные вещи, на разрозненные покупателя найти куда труднее.

Кошка села на пол прямо передо мной и, глядя мне в глаза, укоризненно мяукнула. Тут до меня наконец дошло. За своими тревогами и страхами я забыл покормить Клео. А она проголодалась. И не только. Рассердилась.

— Плохо дело,— сказал я.— Ты совершенно права. Никудышный у тебя хозяин, думает только о себе. Но что делать, если за ним охотится шведская и американская полиция, а вдобавок мафия и свергнутые южноамериканские клики.

Клео моих оправданий не приняла. Она продолжала мяукать, склонив головку набок. Я открыл маленький холодильник и облегченно вздохнул: к счастью, там завалялась баночка кошачьих консервов. Так что можно никуда не ходить. Нашлось и немножко молока в серебряном сливочнике, которому вообще–то полагалось стоять в витрине.

Наконец запоздалый обед был «подан», Клео занялась своими деликатесами, а я стал вспоминать, как отнесся Калле к моему рассказу о кубке Нерона.

«Все пропало,— проговорил он, откинувшись на спинку стула.— Твоя песенка спета. Им только того и надо. Теперь даже Хеннинг Шёстрём[43] тебя не спасет».

«Что ты имеешь в виду?»

«Как что? Понять нетрудно: ты был там, где ее убили, ты последний, с кем ее видели. Ты привез сюда пленку с информацией, а заодно толику генеральских сокровищ. По всей видимости, украл из ее квартиры, и это прямо связано с убийством».

Он прав. Именно так они и рассудят. Просто, четко и логично. «Это же элементарно, дорогой Ватсон»,— сказал бы Шерлок Холмс. Хотя он никогда не говорил таких слов. Пожалуй, это самая знаменитая фраза, которая ни разу не была произнесена. А еще он мог бы добавить, что не менее элементарно и другое: я наверняка отчаянно защищал свою добычу, когда мафия украдкой явилась в Стокгольм, чтобы прибрать ее к рукам. У меня не было алиби в тот вечер, когда убили Хименеса. Я вполне мог прийти в гостиницу и застрелить его. Как и в других больших городах, пистолет в Стокгольме не проблема, к тому же на карту были поставлены сотни миллионов долларов. А убийства случались и из–за меньших сумм.