— Да,— сказал я, вернув ему снимок, — я его видел. Вчера днем он заходил сюда. Это нью–йоркский полицейский, О’Коннел.

— Нет,— устало отозвался Свенссон.— Его зовут не О’Коннел, а Хименес. Во всяком случае, по паспорту. И он не полицейский. К тому же он мертв.

Сначала Астрид, теперь О’Коннел. Вернее, Хименес. Но если он не полицейский, то кто же?

— Что он заходил сюда, я понял,— сказал комиссар Свенссон.— У него в кармане был листок с вашей фамилией и адресом. Он явно прилетел из Нью–Йорка специально, чтобы повидать вас. Что ему было нужно?

— Потолковать об Астрид Моллер. Он сказал, что служит в нью–йоркской полиции, и у меня не было оснований усомниться в этом. Ведь вы же приходили ко мне на днях по их просьбе. Он хотел выяснить все насчет Астрид. Как мы встретились, что делали.

— И вы рассказали?

— Конечно. Все, что мог. То же, что рассказал вам.

О пленке я опять словом не обмолвился. Решил, что это касается только меня и Астрид. Лучше сперва разыщу Грету Бергман, поговорю с нею об Астрид, посмотрю, может быть, в пленке заключен несколько иной смысл, чем кажется с виду. Может быть, это вовсе не рождественский привет подруге, которую отправительница несколько лет не видела. И вообще, меня одолевали дурные предчувствия. То, что я забыл в прошлый раз сказать о пленке, свидетельствует не в мою пользу. А речь теперь идет не только об убийстве Астрид Моллер. Теперь налицо уже два убийства.

— А вчера вечером? У вас были какие–то особые планы?

— В каком смысле?

— Ну, в смысле, вдруг вы встречались с друзьями или еще что–нибудь такое...

— Да нет, все обычно. Я пошел домой, прочел вечерние газеты. Поужинал, посмотрел телевизор.

— Какую же программу?

— «Рапорт», кажется. Я ведь уснул. И проснулся, когда все кончилось. Перед мерцающим пустым экраном.

Он пристально смотрел на меня.

— Значит, вы никуда не выходили.

И тут до меня дошло. Он выяснял, есть ли у меня алиби. Выспрашивал, что я делал вечером, не сбегал ли в «Шератон», не пробрался ли в номер к Хименесу, не пристрелил ли его. Вот когда я разозлился.

— Стало быть, так. Внесем ясность, раз и навсегда. Я не имею ни малейшего касательства ни к убийству Астрид, ни к убийству Хименеса. Ни малейшего! Не очень, знаете ли, приятно выслушивать подобные инсинуации.

— В расследовании убийств вообще мало приятного,— невозмутимо сказал он.— И при чем тут инсинуации? Мне поручено дело, а значит, я обязан выяснить буквально все сопутствующие обстоятельства. А факт остается фактом: обе жертвы перед смертью встречались с вами, у обоих у них была записана ваша фамилия и адрес, вдобавок вы не сумели удовлетворительно отчитаться о своих занятиях в момент убийства.

— «Удовлетворительно отчитаться»! «Занятия»! Черт бы побрал ваш полицейский лексикон! Я не убийца. А если вы сами никогда не засыпали под шведскую телепрограмму, с вами наверняка что–то неладно. Я вовсе не обязан скрупулезно регистрировать свои поступки м в любое время дня и ночи держать рядом свидетелей, чтобы они могли подтвердить, что я не шныряю по темным переулкам и не режу глотки прохожим.

— Спокойно! — оборвал он мою тираду.— Никто вас ни в чем не подозревает. Но мне нужно разобраться во всех тонкостях этого дела. Вот я и пометил себе, что вы сидели дома и смотрели телевизор. Только и всего.

Я остыл. Свенссон прав, служба есть служба.

— Пишите, — сказал я,—не сдержался. Но вы ведь понимаете, ситуация у меня не из веселых. Два убийства, и но обоим прохожу я.

Он понимающе кивнул.

— Хоть какой–то след у вас есть?

— Да в общем нет. Похоже, работал профессионал. Горничная обнаружила труп нынче утром. Он лежал на иолу, одетый, убит выстрелом в голову из малокалиберного пистолета с глушителем, причем стреляли в упор. И никто ничего не слышал и не видел — ни постояльцы, ни персонал.

— Но администратор–то должен знать, приходил к нему кто или нет.

— Необязательно. Можно просто позвонить из холла по внутреннему телефону, а потом подняться лифтом на нужный этаж. Гостиница большая, народ снует туда–сюда, за всеми визитерами не уследишь. Во всяком случае, никто ничего не помнит. Ну, не смею вас больше обременять. До поры до времени. Свяжусь с Нью–Йорком, а там поглядим.

— Понимаю. Пусть в другой раз присылают настоящего полицейского. А то хоть караул кричи.

Он улыбнулся, встал и пошел к выходу. Но в дверях остановился.

— В ближайшее время вы никуда не уезжаете?

Я удивленно посмотрел на него.

— Нет, думал побыть дома.

— Ну и хорошо,— Он кивнул и вышел.

Вот еще новости, подумал я и пошел на кухню поставить чайник для кофе. «Никуда не уезжаете?» Выходит, я под подозрением? Полицейский вернется и опять станет задавать вопросы? А ведь я просто познакомился с бедной убитой Астрид, только и всего. Хотя да, стеклянная вазочка. Кубок Нерона. О нем я умолчал нарочно. Расскажу, когда все утихнет. И про пленку тоже. Двое убитых с моим адресом в кармане — не многовато ли, чтоб еще и вылезать с римским кубком стоимостью в четыре миллиона? Я успокаивал себя тем, что к убийствам он все равно никак не может иметь отношения. Кубок Нерона был случайно куплен на блошином рынке. Мало того, в моем присутствии. И заплатила она каких–то сто долларов, а из–за таких грошовых вещиц на двойное убийство никто не пойдет.

Я достал из шкафа стеклянный кофейник, черную бакелитовую воронку и белый волокнистый фильтр.

Размер, как всегда, не тот. Бумажный кулечек оказался маловат, хочешь засыпать кофе — держи пальцами. Но вот семь чайных ложек душистого, мелко смолотого кофе наполнили фильтр. Теперь плеснем туда кипятку и будем по мере надобности подливать; вода просачивалась сквозь слой кофе, забирая у него вкус и аромат,— наконец все готово: я налил себе полную чашку, май–сенскую чашку, украшенную синим рисунком, а остатки отправил в термос. Он хорошо держит тепло, и сваренный утром кофе вполне можно допить после обеда. Хоть и не такой горячий, но приемлемый. Из синей, красными сердечками, жестянки я достал кусочек золотистого кокосового пирога — тоже слабость, конечно, но ведь если не куришь, позволительно согрешить в чем–то другом. Поскольку сумма недостатков, как говорят, всегда одинакова.

Я ел пирог, пил кофе. Сидел за кухонным столом, покрытым красной клетчатой клеенкой, глядел в окно, во двор. Там царили сумерки, хотя был уже одиннадцатый час, но слабый декабрьский свет не добирался до дна дворового колодца. Большой каштан, пожалуй, видел больше света, чем я,— вон как высоко вытянул он ветви к небу.

Помешивая в чашке серебряной ложечкой, я подлил себе кофе. Пленка с рождественскими песнями; стеклянный кубок времен императора Нерона. Двое убитых. Женщина и мужчина. Есть ли тут какая–то связь, какой–то — пусть минимальный — общий знаменатель?

Я вытащил пленку, вставил кассету в портативный магнитофон на кухонной скамейке, отрегулировал громкость и стал внимательно слушать.

Снова ожил ее низкий звучный голос, наполнил мою маленькую кухню. Песни сменяли одна другую, временами перемежаясь музыкой с грампластинки. И все это были песни и мелодии, относящиеся к Рождеству, американскому Рождеству. Они несли человеку радость, любовь, мирное согласие. Ни намека на запрятанные сокровища или контрабандные наркотики, на убийства или иные преступления. Мир небесный и ангельские хоры — такова была сквозная тема, к которой присоединялись более светские мотивы вроде рождественской индейки и Санта–Клауса в запряженных оленями санях.

Тогда я сосредоточился на том, что Астрид говорила в перерывах между песнями. На ее воспоминаниях о студенческих годах, о преподавателях и друзьях по «Маунт Холиоук». Все нормально, все естественно. По крайней мере, никаких зашифрованных посланий и темных секретов не обнаруживается. Правда, один фрагмент заставил меня призадуматься. Речь там шла не об американском колледже, где обе девушки были соседями по комнате, а о Женеве. Однажды на Пасху они, видимо, ездили в Швейцарию кататься на лыжах, и Астр ид рассказывала о мелких происшествиях, случившихся в Женеве. О гостинице, где они ночевали перед вылетом в Нью–Йорк, о какой–то даме из номера за стенкой, которая нажаловалась администратору, что они слишком громко включали радио, и слишком поздно вернулись, и слишком рано принимали душ, и бог знает что еще. О банке, который не акцептовал дорожные чеки Астрид, потому что она подписала их не там, где надо, о том, как они чуть не опоздали на самолет, когда Астрид умудрилась забыть паспорт в гостинице.