Я прошел налево под огромной световой шахтой, поднялся по мраморной лестнице с блестящими латунными перилами. И по эскалатору спустился в книжный отдел. Скользя мимо серо–белых мраморных стен, заклеенных афишами и плакатами, я вдруг учуял запах печенья, рождественской сдобы. Выходит, в «НК» и хлеб пекут?

Такое ощущение, словно я вернулся в детство, на кухню, где дородная кухарка месила в больших тазах сдобное тесто, смазывала булочки и плюшки, макая кисточку в яичный желток, сажала черные противни в темную пасть большой дровяной плиты. А потом румяные булочки, плюшки и прочее печенье благоухали под белыми полотенцами на кухонном столе. Если пробраться на кухню, то при известной ловкости можно было стянуть горячую булочку так, что, когда начнут раскладывать выпечку по блюдам и коробкам, никто ничего не заметит. Забавно, как запахи рождают ассоциации! — думал я, съезжая на нижний этаж. Для Марселя Пруста это были бисквитные пирожные, для меня — булочки. Правда, запах булочек, как выяснилось, вовсе не был рождественской галлюцинацией. В нижнем этаже располагался длиннущий хлебный прилавок, от него–то и струился в рождественскую суету сладковатый пряный аромат.

По пути в дальний угол, к книжному отделу, я поддался еще одному соблазну. Подошел к отделу стекла, протиснулся сквозь очереди за стеклом и фарфором, рождественскими украшениями и керамикой к прилавку с художественным стеклом. Там всегда одинаково интересно, всегда выставляются ведущие шведские мастера. Валлиен, Сюрен, Боргстрём, Альбериус. И многие, многие другие. Сверкающий хрусталь, изысканные формы.

И вот, направляясь обратно, к книгам, я увидел ее. Далеко, почти у эскалатора. Но я ее узнал. Бледное хищное лицо, черные волосы, словно шлем на голове. Облегающий, черно–блестящий шлем из волос. Я торопливо проталкивался сквозь толчею сердитых, раздраженных женщин, нагруженных пакетами и авоськами, но мне сейчас было не до учтивости и обходительности. Речь шла о моей жизни. Если я поймаю Грету Бергман, или как ее там зовут на самом деле, мое положение резко изменится. Тогда ни Калле Асплунд, ни нью–йоркская полиция не смогут утверждать, будто я лгал, будто я придумал ее ради правдоподобности собственных измышлений.

Но когда я очутился в давке наверху, ее уже не было — исчезла. Пальто, пальто — серые, черные, коричневые, красные, зеленые. Каракуль и норка. Готландская овчина и лисы. Женские спины колыхались вокруг, но нигде не было видно дамы в черной норковой шубе, с волосами, уложенными наподобие шлема. Единственный мой шанс — перекрыть выходы. Стать снаружи на Хамнгатан и смотреть в оба. Ведь рано или поздно она отсюда уйдет, лишь бы только не через боковой выход на Рейерингсгатан.

Битых полчаса я торчал на улице в компании гнома в красной куртке и штанах, который гремел кружкой для пожертвований, и солдата Армии спасения в аккуратном темном мундире и фуражке — этот продавал «Стридс рунет»[61], стоя возле подвесной копилки, постепенно наполнявшейся блестящими серебряными кронами и редкими, свернутыми десятикроновыми купюрами. Но вот и она. Я увидал ее краем глаза, когда она зашагала в людском потоке, катившемся по тротуару к площади Норрмальмсторг.

Я незаметно пошел следом, не хотел встретиться с ней лицом к лицу посреди улицы. Да и не плохо бы выяснить, где она живет, где в случае чего можно ее отыскать. На этот раз номер с фальшивым телефоном у нее не пройдет.

Она шла вниз по Хамнгатан. Мимо бледно–розового, цвета брусники с молоком, здания Почтово–кредитного банка — хвастливый фасад государственного учреждения изрядно потеснил Сагеровский дом. На углу я в нарушение всех правил перебежал дорогу на красный свет — не терять же ее из виду! Я почти бегом пробежал по слякоти вдоль огромных витрин «Скумана», пересек Норрмальмсторг всего в нескольких метрах от нее у Оранжереи. Дальше у остановки возле «Дитцингера» я чуть не налетел на красно–белый шестьдесят второй, шофер резко затормозил. Я не знаю, что он сказал — сквозь стекло не услышишь,— но это наверняка было не пожелание счастливого Рождества. Она скрылась в пассаже Ярла Биргера, я последовал за ней.

Когда–то давно здесь стояли маленькие аппараты — вроде телевизоров, только гораздо примитивнее. Бросишь в прорезь двадцать пять эре, и ящичек услужливо демонстрирует коротенький фильм, скажем, «Что увидел слуга». Облаченный во фрак усатый господин с брюшком наблюдал в замочную скважину, как раздевается его хозяйка,— викторианское зрелище, которое, разумеется, обрывалось на самом интересном месте. Теперь аппаратов не было и в помине, кругом пестрели изысканные модные лавочки и дорогие магазины.

Черная норковая шуба пересекла Биргер–Ярлсгатан и на перекрестке у почты свернула на Риддаргатан. Я незаметно шел за нею в сторону «Клиппотеки», большого салона–парикмахерской. Там расширили объем услуг. В одной из витрин виднелся щит с надписью «Cafe au lait[62]. Булочки». Французская и шведская культура протягивали друг другу руки в декабрьской мгле. И мне вспомнился анонс порнографического кинотеатра на Сёдере, который я как–то читал. После перечня главных аттракционов вроде «1 м. и 2 ж.» и прочих экзотических увеселений сообщалось, что для желающих подкрепиться всегда в продаже вкусный кофе. Кофе и булочки. Пятидесятипроцентная скидка для пенсионеров дела не портила. Правда, напротив, в «Стурекаттен», булочки были гораздо вкуснее. Интересно, между прочим, почему этот старинный дом XVIII века избежал сноса? Точно островок, привет из другой эпохи, стоял он на взгорке. Промахнулись градостроители.

Она остановилась, посмотрела по сторонам. Я нагнулся, сделал вид, будто завязываю шнурок. Она пошла дальше и исчезла за углом. Я бросился вдогонку, поскользнулся, выбежал на безлюдную дорожку, уходящую в такой же безлюдный двор между желтым зданием Королевской семинарии и угловым домом на Риддаргатан. Она будто с ветром улетела, растаяла как дым.

Я вошел во двор. И все понял. Слева, за высокой стальной решеткой, был сквер: деревья, кусты, качели, высокая ледяная горка. Малыши в ярких комбинезон–чиках из синтетики копошились в замерзшей песочнице. А за сквером стоял дом футуристической архитектуры: его лестничные клетки выступали над плоскостью фасада.

И тут я опять увидел ее. Она как раз вошла в дальний подъезд, я помчался туда и вбежал в дверь в ту самую минуту, когда лифт поехал вверх. Справа была лестница, и я тоже рванул вверх по серым бетонным ступенькам, глядя в большие стеклянные окна на сквер.

Лифт остановился на последнем этаже. Запыхавшись, я наконец очутился на площадке перед двумя коричневыми дверьми. Но ни на одной из них фамилия Бергман не значилась. Латунная табличка над первой почтовой щелью вычурной вязью сообщала: «Шёгрен»; над второй прямыми решительными буквами было написано: «Муберг». Помедлив, я позвонил к Шёгренам. Но там никого не было.

У Мубергов дело пошло успешнее. Послышались шаги, ручка повернулась, дверь отворили. На пороге стояла женщина в черном. Шубу она сняла. В глазах читался вопрос.

— Да?

— Мы с вами встречались. Мое имя Хуман. А вы — подруга Астрид Моллер. Вы заходили ко мне...

— Что за вздор,— резко перебила она.— Я впервые вас вижу, и, если вы сию минуту не уйдете, я вызову полицию.

И она захлопнула дверь у меня перед носом.

Собственно, только в этот миг, у запертой двери в доме на Риддаргатан, я осознал, насколько серьезно мое положение, в какой скверный переплет я угодил. Нашел я свою соломинку, ухватился за нее, но она тут же и выскользнула из рук, исчезла. Ведь совершенно ясно, что эта женщина будет все отрицать. Никогда она меня не видела, никогда не слыхала ни о Грете Бергман, ни об Астрид Моллер. Я знал, что она лжет, и понял, что она связана либо с мафией, либо с кругами, близкими к убитому диктатору. Но никто мне не поверит.