Все было как обычно, разве что цветы в горшках изрядно привяли. Ну да не беда — сейчас польем и немножко подкормим. И тем не менее что–то было не так, что–то изменилось. Я постоял посреди комнаты, но никак не мог сообразить, в чем дело, только чуял: что–то неладно.

Я огляделся, проверил, на месте ли футляр с запасными ключами от магазина — он лежал в шкафу за книгами, на верхней полке,— выдвинул ящики со столовым серебром, осмотрел коллекцию оловянной посуды и серебряные бокалы. Все тут, ничего не пропало. Лишь в спальне я убедился, что в квартире действительно кто–то побывал. После всех недавних событий я запечатал дверцы платяного шкафа и ящики письменного стола узенькими полосками клейкой ленты. Так вот они были сорваны. Кто–то побывал в квартире, открывал шкаф и ящики стола. Полиция? Или кто–нибудь из моих женевских знакомцев?

Я вышел в переднюю, сел к телефону и набрал номер Калле Асплунда. Секретарша коротко ответила, что комиссар на совещании, но я попросил передать ему записочку с моим именем. Результат сказался тотчас же. Спустя полминуты в трубке послышался его голос.

— Где ты был, черт побери?

— Радушная встреча, нечего сказать.

— Где ты был? — нетерпеливо повторил он, пропустив мимо ушей мои попытки обратить все в шутку.

— В Женеве, Я нашел генераловы деньги.— И я рассказал о своей поездке, о банковском сейфе. О моих приключениях на лыжной трассе и о мистере Ли в гостинице.

Калле Асплунд слушал молча, не перебивая, а когда говоришь с ним по телефону, такое случается редко.

— Ты можешь это доказать? — спросил он, когда я кончил.

— Что доказать?

— Что там в горах на тебя совершили нападение, угрожали тебе. И что Ли в гостинице тоже тебя запугивал.

— Конечно, могу. Джейн Фрайден все это видела.

— Но она работала на них. Ты ее больше не увидишь. И в любом случае она не станет свидетельствовать против этих типов, в твою пользу.

— А банковский служащий? Я же был там, справлялся о счете.

В трубке было тихо. И это не предвещало ничего хорошего.

— Ты можешь доказать только, что побывал в банке и справлялся о цифровом счете. Но когда с тобой пожелал встретиться директор, ты исчез. Увильнул от встречи, которая могла тебя разоблачить. Неужели ты не понимаешь, как истолкует все это нью–йоркская полиция?! У тебя под боком совершено два убийства, а ты без алиби. От одной из жертв ты получил пленку с важной информацией о капиталах генерала Гонсалеса, а сам утверждаешь, что на кассете были всего–навсего рождественские песни и ты передал их незнакомой даме по имени Грета Бергман, о местонахождении которой тебе ничего не известно. Еще ты привез из Америки баснословно дорогой античный кубок, якобы тоже «полученный» от убитой женщины. В свою защиту ты можешь сказать одно: ты был в Женеве и выяснил, что деньги по–прежнему там. Для тех, кто видит в тебе убийцу и вора, это звучит неубедительно.

— Но хоть ты–то мне веришь?

— Да,— послышалось после паузы. Усталое, бессильное «да».— А вот поверят ли американцы... Они будут здесь на той неделе. В понедельник. Нас просили вызвать тебя для допроса.

— Думаешь, они решили меня арестовать?

— Посмотрим,—устало отозвался он.—Посмотрим. Больше я пока сказать не могу. И так уже сказал слишком много.— И Калле положил трубку.

Я долго сидел в передней. Мне–то казалось, что цифровой счет в Женеве укрепит мои позиции, снимет с меня подозрения — стоит только предъявить его. Но теперь я понял, что истолковать это можно по–разному. Может, я просто хотел забрать деньги из банка, а когда узнал, что со мной хочет поговорить директор, сразу смылся, не рискнул встретиться с ним. А чтобы напустить туману, старался теперь представить дело так, будто все время хотел рассказать о счете и передать деньги в руки полиции. Калле прав. Никто не докажет, что я говорил правду об угрозах на лыжне. Я выдаю себя за больного, чтобы на вертолете спуститься вниз. Не возвращаю ни прокатного костюма, ни лыж, а в больнице краду одежду. За гостиницу во всем этом переполохе я тоже не расплатился. Кроме того, я причастен к драке и перестрелке в номере у Джейн. Н-да, невеселая картина.

Впрочем, погодите! Одна возможность у меня пока осталась. Один последний шанс. Найти Грету Бергман! Если, конечно, это ее настоящее имя и если она действительно интересовалась рождественскими песнями. Только это все равно что искать иголку в стоге сена. Кстати, Грета Бергман... Ведь иностранец, которому нужно придумать типично шведское имя, скорей всего, назовет вот это самое, а? Ингрид Бергман и Грету Гарбо знают все. Скомбинировал — и дело в шляпе, получил типично шведское имя.

Со вздохом я прошел на кухню, открыл холодильник — посмотреть, что надо купить. «Tough shit»[58], как говорят в Нью–Йорке, подумал я. Весьма подходящее выражение. Tough shit!

Неожиданно я вспомнил еще кое–что. Грета Бергман! В тот вечер она не назвала своего имени, не представилась. Когда она, стоя на площадке в своем черном норковом манто, сказала, что она подруга Астрид, я сам, сам спросил, не Грета ли она Бергман. И опять–таки сам рассказал все, что слышал от Астрид об их дружбе, о том, как они жили в «Маунт Холиоук». Ей оставалось только поддакивать. Я и про пленку с рождественскими песнями сам все выложил, даже сходил в магазин и, достав из сейфа кассету, передал ей.

Вот уж наделал глупостей, с досадой подумал я. Ее наверняка подослали ко мне прозондировать почву, сказать несколько общих слов об Астрид Моллер и посмотреть, что тут можно выудить. А я, дурак, преподнес ей все на блюдечке с голубой каемочкой. Может, это она и застрелила мнимого полицейского из Нью–Йорка? Может, они выследили его до моего магазина и решили, что он добыл какой–то материал и не желает с ним расстаться?

— Нет, сэр,— сказал комиссар Арлингтон и, держа одной рукой белую трубку, другой полистал разложенные на столе бумаги.— Здесь все совершенно ясно. Он в наших руках. Правда, шведские коллеги не больно–то охотно идут нам навстречу.

— Что вы имеете в виду?

Их разделяли бескрайние просторы Атлантики, но голос из Нью–Йорка звучал в трубке отчетливо и ясно. Хотя один абонент, окружной прокурор Вертхеймер, сидел в большой конторе, выходящей на Третью авеню, а второй — в гостиничном номере на Стурегатан в Стокгольме.

— Мой здешний оппонент, шеф государственной комиссии по расследованию убийств, давно знает нашего приятеля. А проку от этого мало. Ведь он свято верит, что тот невиновен.

— А что у него есть? Факты?

— Нет, просто ощущение, и все. Он, разумеется, ничего не предпринимает. Ведет себя прекрасно, ничем не мешает. Но, похоже, теперь у него опустились руки. В особенности после Женевы.

— Женевы?

— Угу. Наш приятель Хуман не только был в Нью–Йорке, когда убили Астрид. Он последний, с кем ее видели, и его «пальчики» обнаружены повсюду в той квартире, где она умерла. И Хосе Хименес, которого заслали сюда с поручением изъять у антиквара то, что ему дала Астрид, был, как вы знаете, убит в гостинице, в своем номере. На этот вечер у Хумана опять–таки нет алиби. Затем он летит в Женеву, через Лондон, с билетами на чужое имя, и идет в банк, где у генерала секретный счет. Но смывается оттуда, не пытаясь снять деньги.

— Почему?

— Они хотели, чтобы он встретился с самым главным начальником, который отвечает за такого рода счета. А он не рискнул, скрылся. И столь же быстро исчез из гостницы, не уплатив по счету, как раз когда в одном из номеров произошла серьезная стычка. Свалили Роджера Ли, прострелили ему плечо.

— Он на свободе? Я думал, мы упекли его пожизненно.

— Нет, он получил пять лет. Все знали, что он большой человек у Боннано, но улик на большее не хватило. А теперь он, видимо, на стороне тех, кто норовит умыкнуть Гонсалесовы миллионы. Мы полагаем, что он работает заодно и с доном Джорджо, хотя полной уверенности тут нет.