— Кто-то мертвый лежит внутри и сжимает в руке наш портрет, а мы не можем даже войти к нему, чтобы набальзамировать, — ответила другая русалка, переплывая на противоположную сторону.

— Кто зовет нас, кто? Я не могу поцеловать тебя в губы, и холодная вода обгложет твое лицо, не могу пригласить на чудесный танец твое тело, и кости твои вечно будут греметь в этой уродливой железной шкатулке.

— О чем ты горюешь, русалка? — спросила, проплывая рядом, рыба-скат, освещавшая наподобие фонаря подводный мир далеко вокруг. Это была уже старая и очень мудрая рыба, самых разнообразных морских животных видывала и знавала она в своей жизни, встречалась и с людьми, так как много раз видела водолазов, бродивших с фонариками под водой; поначалу она даже подумала, что это рыбы вроде нее, и подплывала к ним совсем близко. — О чем горюешь, русалка?

— Я бы превратила его кости в ослепительные диковинки, — отвечала русалка. — Я целовала бы его плоть, а из зубов выточила бы блестящие бусинки и рассыпала среди морских сокровищ… О, зачем вы заточаете себя в крепкие железные темницы, зачем так мучите друг друга? Ведь даже умереть лучше в открытом море. Придите же к нам, желанные; русалкам так сладостно целовать вашу плоть.

— Ты взываешь к людям, — сказала рыба-скат. — Я знаю их, с ними бесполезно разговаривать. Нет животного глупее, чем человек. Он ходит с фонарем под водой, хотя Господь не создал его электрическим скатом, как меня; а то еще забирается в железную раковину, чтобы быть похожим на улитку. И проку от этого нет никакого, ибо делают они это только для того, чтобы уничтожить друг друга: охотиться на себе подобных и истреблять их. Ни одно животное так не поступает. Они запирают друг друга в железные клетки, чтобы не дать спастись, чтобы утопить. Зачем ты хочешь им помочь?

— На то я и русалка, чтобы всем помогать, — ответила ей Марина. — Все изуродованное надо снова сделать красивым. Все испорченное вновь должно стать хорошим. Волшебные силы взывают к моим чарам. Этот человек носил у сердца мой портрет. А сейчас железные стены мешают мне прижать к сердцу его самого. Ты прав, человек — глупое животное. Но глупость подобна оковам, которые спадают в смертный час. Мертвые никого больше не обидят, и поэтому надо, чтобы они были счастливыми. Я знаю, как называется счастье мертвых: свобода. Мертвец, растворяясь в вольных стихиях, снова оживет: он воплотится в тысячу новых прекрасных вещей. О Светильник Моря, скажи, как мне быть, ведь волшебная сила не даст мне покоя, пока я не унесу своих мертвых в далекие воды! О бедные страдальцы! Кого мне молить о вашей свободе?

Увы, Джонни, Том и все остальные уже не слышали, что Добрые и Прекрасные думают и скорбят о них. Русалки же расселись на зеленых мхах под большими кораллами и пели всю ночь погребальные песни. А к утру снова приплыла рыба-скат и сказала:

— Попросите Бога, он всемогущ.

И русалки воззвали к Богу:

— О Боже, Ты всесилен, так освободи же несчастных страдальцев, открой для них наши пути, которые являются и путями господними: к морю, к ветру, к прибрежной осоке, к мягкому донному илу.

Было раннее утро, едва рассвело, и на небе собрались огромные тяжелые тучи, по крайней мере люди считали, что это тучи. Но не тучи то были, а исполинская рука Господня, протянутая к морю. Все стемнело вокруг, и море грозно разбушевалось, как только в него погрузились громадные пальцы; люди трепетали и говорили, что это страшная буря. На сотни и сотни миль вокруг с ревом разбежались гигантские волны; а случилось все это только потому, что рука Господня подняла со дна корабль и, ударив о скалу, разбила его, выпустив Джонни и его товарищей из железной тюрьмы к вольным стихиям.

Перевод С. Вольского.

Старая трава не умерла, но сбереглась под снегом и, стоило снегу растаять, высунула голову.

Дул ветерок, такой теплый и такой ласковый, что она снова вообразила себя молодой и задорно отряхнула свои зеленые былинки после долгого сна.

И новая трава уже пробовала пробиться наружу.

Внизу, под землей, шла ни на что не похожая жизнь, происходило сладостное и томительное брожение; далекое Солнце возвещало о себе своим теплом, и всякое маленькое семечко знало, что пора прорвать разбухшую кожуру и выбраться из доброй мягкой почвы на незнаемый Воздух, полный тревог и дальних далей.

Этой участи не мог избежать никто, если хотел жить: с самой зимы все мучились ею, содрогаясь и все же грезя о ней.

Маленький тесный мирок произрос на клочке земли размером едва ли с ладонь, и в нем все неплохо уживались: делились между собой таинственными соками, добытыми глубоко, глубоко в земле, чувствовали трепет друг дружки, желания их были одинаковы, и каждый упрямо боролся за жизненное пространство с ноготок величиной. Они жили во тьме и знали только ближайших соседей; дальше не видели даже те, кто уже вылез головою наружу, и те, кто целую зиму дрожмя дрожал на ветру: ведь у них не было глаз, какие есть у зверей.

Но уж соседи хорошо знали друг друга.

С одной стороны, совсем рядом с ними, рос сиреневый куст, чьи цепкие, безразличные ко всему корни надо было с осторожностью обходить: его терпеть не могли. Но с тем, что крепкие и узловатые корни акации дотягивались до них, прямо из-под носа высасывали сладкие земные соки, мирились: понимали, что акация — важная госпожа и далека от них. Они сочувствовали фиалке, которая в жарком волнении приготовлялась уже к новой, надземной жизни. Знали они и почву, места, где была она мягкой и рыхлой; с другой стороны, напротив сирени, земля была тверда — там уже несколько месяцев лежал камень, сначала под снегом, а потом в траве.

Под камнем нет жизни, здесь кончается Островок с ладонь, а с другого бока корни сирени преграждают путь. Вот и вся компания. Но Ростки все же не ощущают свою жизнь слепой и ничтожной, ведь они из глубины слышат биение сердца Земли, и чувствуют тепло ее груди, и надеются, что вскоре распустятся на Вольном воздухе чуткими зелеными листиками, и вступят в хор далекой надземной жизни, и будут упиваться дуновеньями целого мира, и свой голос подадут в безграничной Вселенной.

— О, какой чудесный был дождь! — сказала Старая Трава, счастливо вбирая всеми клеточками своего существа пришедшую сверху обильную влагу, чтобы и ее белые корешки поскорее набрали силу.

— Что такое дождь? — спросила Молодая Трава, в страхе и волнении продевая сквозь размягшую почву иглы-травинки.

— О, как ты подросла! Уже почти проклюнулась из земли! — изумились крошечные фиалки. — И не знаешь, что такое дождь?! Да ведь это самое замечательное, что есть на свете! У нас словно крылья выросли, и через несколько дней мы непременно зацветем.

— И у меня словно крылья растут! — сказала Старая Трава, но ее никто не слушал: все знали, что она прошлогодняя и новых крыльев у нее не будет.

— А что такое цветение? — спросила Молодая Трава.

— О, это как музыка! Лучше не объяснишь, особенно детям, которые едва пробились из-под земли.

Молодая Трава задумалась и даже немного испугалась, но тем сильнее напрягла тонкие острия своих травинок, и не напрасно, ибо уже к утру следующего дня — сама бы не поверила — вытянулась с мизинец и огляделась на вольном воздухе.

Огляделась, но ничего не увидела, ведь у трав нет глаз, какие есть у зверей; травы не умеют видеть и не так уж много знают, однако не подумайте, будто им не дано чувствовать друг друга и то, что далеко от них. Доводилось ли вам лежать летом на косогоре, на солнцепеке долго, долго и неподвижно, покуда голова не закружится? Особенная нега охватывает в такую пору: кажется, будто срастаешься с землей и сливаешься с горячим воздухом. Столько света, что ничего уже не видишь; в ушах звенит, и не думаешь ни о чем. Но всей кожей словно осязаешь соседние горы, руками — формы облаков, всем телом — огонь Солнца и томление измученной жаждой земли: словом, чувствуешь много, много больше, чем до того видел и знал. Таково же существование трав и цветов. Ибо стоит облаку проплыть в небе, чередуя свет и тень, как маленькая трава легко его почувствует, и большое расстояние тут не помеха; точно так же чувствует она вчерашний или завтрашний дождь по вкусу воздуха и понимает послания далеких цветов, ароматы. Она чувствует ветер, несущий с собою пыльцу самых разных цветов, взмахи крыльев бабочки, крошечные смерчи налетающих пчел, сотрясающие ее узкие листочки, чувствует смену дневных и ночных часов — у каждого из них свои приметы, — склоняется под прохладным и сытным бременем утренней росы, страдает от колючего ночного холода и нестерпимой жажды полдней.