— Но о чем вы? Что все это значит? Не понимаю…

В его голосе звучало удивление.

— Не выдавайте меня! Не будьте моим губителем! Моим убийцею!

И тут, по-видимому, что-то для него прояснилось. Он начал расспрашивать тихо, серьезно, и мне пришлось рассказать ему все по порядку. Я говорил только о подделке марок и все грехи списывал по возможности на председательского служителя, о растраченных мною марочных деньгах не заикнулся. Он слушал удивленно, недоверчиво.

— Вы утверждаете, что всю прибыль служитель клал в свой карман. И хотите, чтобы я в это поверил? Да ведь вы, в таком случае, были бы величайшим ослом… И как же, если все так, слуга мог бы, на это подвигнуть. Простите, но ваша история выглядит решительно неправдоподобной.

— Но, сударь… Этого я не могу вам рассказать. И все-таки поверьте, поверьте, именно так и было! Клянусь вам. Мне самому кажется все это невероятным, но так было.

По лестнице раздавалось эхо чьих-то шагов. На мгновение мы замолчали.

— Сударь, — вновь заговорил я, — через несколько дней всему этому конец. Подождите лишь несколько считанных деньков. Дайте мне прожить еще эти несколько дней! Ведь и так все скоро узнается.

— Не понимаю. Откуда? Кому какое дело до ваших марок? Да ведь вы могли бы это… это ваше маленькое дельце продолжать еще бог знает сколько времени, если бы по случайности не оказались таким трусом и ни с того ни с сего испугались, когда я стал разглядывать ту марку. Видите ли, мне и в голову не пришло подозревать вас. Это ваша нечистая совесть раскрыла ваше преступление.

О какая бессильная ярость овладела мной в эту минуту! Мне хотелось оскорбить, наброситься на него… Я же ему выдал себя? Выложил и про денежную растрату, твердя, что вот-вот все откроется. Я идиот! Болван! И поделом мне, пусть я подохну как собака, я недостоин жизни и охотно бы сам отхлестал себя по щекам!

Молодой человек в гетрах посмотрел мне прямо в глаза.

— Скажите откровенно: сколько там не хватает денег?

Я отвечал на все его вопросы. Трепеща, как бабочка в руке ребенка.

— Утаить ваше преступление я не могу, иначе окажусь вашим сообщником.

— Вы хотите стать моим палачом!

— Нет, нет, вы правы: зачем мне быть вашим палачом? Ежели вы возместите растраченные деньги и на моих глазах сломаете станок для изготовления марок, тогда я буду считать, что ничего и не было. Служителя…

— Сударь… если служитель узнает, мне конец…

— Понимаю. Вы боитесь, что служитель из мести вас выдаст.

Ох, если бы он еще знал об украденном удостоверении!

— Но уж тут и вы должны признать, что мое милосердие распространяться столь далеко не может…

(Лишь бы выиграть время, время! Главное теперь только это!) И я взмолился опять:

— Дайте мне только три дня, сударь, через три дня я все улажу, но обещайте, именем бога обещайте мне, что за эти три дня никому ничего не скажете — и служителю тоже — ему особенно!.. А я клянусь вам, через три дня все устрою — либо пущу себе пулю в лоб!

— Вы полагаете, что этим возместите убытки?

— Нет, нет! Я не убью себя — у меня дома мать (я лгал)… будьте милосердны… только три дня…

О, как я ненавидел этого хлыща в гетрах. Он приосанился и глядел величаво, явно ощущая себя самым тактичным человеком на свете, полагая, что наидостойнейшим образом улаживает сейчас весьма важное и щекотливое дело. Говорил он мерно, торжественно, как будто диктовал стенографистке. И чувствовал себя добрым и благородным, настоящим вельможей.

— Не думайте, что я склонен приятельствовать с вами и ради вашей милости исполняю ваше желание. Однако быть вашим палачом, как вы изволили выразиться, противно моему вкусу, а кроме того, я не желал бы стать виновником несчастия вашей бедной матери, ни в чем не повинной женщины.

Он демонстративно повернулся и, заложив руки за спину, возвратился в канцелярию. Дверь закрылась, он на меня даже не оглянулся.

Я вошел следом за ним. Истерзанный, уничтоженный, сел за свой стол. Мне казалось, что все на меня смотрят и уже прочли на моем лице, что я — пойманный с поличным, осужденный на смерть растратчик.

Жить осталось три дня… жить осталось три дня… — тупо повторял я про себя и не чувствовал решительно ничего. Три дня — сколько это часов? Сколько всего можно успеть сделать за три дня? В эти три дня надо суметь уложить вечность. Вот сейчас, сейчас должно случиться чудо! Удастся ли мне разгадать тайну моих сновидений за эти три дня? Надо провести эти три дня в наслаждениях… Нет, только ночи, ведь днем я корплю в канцелярии. Сегодня, что бы там ни было, непременно пойду в корчмушку… Ах, как я устал! Да ведь я совсем выдохся от такой-то жизни! Может, мне все-таки следует пустить себе пулю в висок… Револьвер при мне… здесь он, в кармане… Пулю в висок… Нет, нет… что, если все же… что-то слу… мой сон… Нельзя губить все. До последней секунды нельзя знать наверное… Я не такой, как другие. Револьвер надобен для других. Перестрелять их всех. Виноват не я, виновато общество. И этого прощелыгу в гетрах… О, гадкий попугай! Кто знает, сдержит ли он свое слово? Не расскажет ли председателю? Не расскажет ли синему человеку? Все они будут торжествовать, попирать меня ногами. Они все чистенькие, честные! Ох, как я их ненавижу! Они все ничтожества по сравнению со мной! Болваны! Я их презираю! Я никому никогда не умел этого объяснить. И теперь умру, исчезну, опозоренный. Они только смеются надо мной. Никто и не догадывается, кто я. Да и сам-то я не догадываюсь. Умру, так и не разгадав свой сон. Умру, и сон исчезнет вместе со мной.

Нет! Перестреляю всех. Ах, это дрянное перо! Даже порядочного пера не дадут человеку! Теперь-то мне все едино. Мир — сплошная глупость.

Упав головою на стол, я громко разрыдался.

— Опять перебрал… сказано ведь: хорошего понемножку, — проворчал специалист по коммерческому праву. — То в обморок валится, то ревет здесь.

Послышались шаги начальника канцелярии, я вытер слезы рукавом холщового канцелярского пиджака и упрямо продолжал писать. В голове кружилась одна только мысль: эти три дня провести в наслаждениях, теперь уже все равно; остатки марочных денежек прокучу, на три ночи их достанет на многое, когда человек дошел до крайней черты, пусть себе гуляет на всю катушку, сколько есть еще времени и денег… Это единственное, что ему остается… единственно хорошее… единственное утешение…

Но к вечеру я почувствовал себя совершенно больным, кружилась голова. Я пошел домой с тем, чтобы отдохнуть, всего лишь часок, а потом, прихватив с собою все деньги, отправиться на поиски развлечений, но, стоило мне опустить голову на подушку, как я уснул и проснулся лишь поздно утром, злой от того, что одна ночь потеряна.

И, просыпаясь утром, я совершенно отчетливо осознавал, что эта моя ночь пропала впустую потому, что я изо всех сил, всей своей волей держался за ту другую, более красивую жизнь. (В этот день Элемер возбужденно метался по дому, не находя себе места, ни с кем не разговаривал, его терзал смертельный страх, он все явственней, все с большим ужасом сознавал — да и могло ли быть иначе, — что вместе с писцом придется погибнуть и ему, что добро не существует без зла, красота — без безобразия.) О, что это был за день в канцелярии! Я не смел ни на кого поднять глаза. А вечером забрел подальше в парк, вынул мой новенький револьвер и долго разглядывал его, вертел в руках — и был уже совсем близок к тому, чтобы спустить курок. Но я знаю, что меня удержало. Удержал Элемер, и с такой силою, словно схватил за руку. О, я уже начинал ненавидеть его, эту мою другую, более счастливую жизнь, которую всегда ощущал где-то рядом с собой и которая постоянно вмешивалась в мое существование.

Сейчас у меня в кармане полно было денег (украденных денег), я мог бы зайти куда угодно, но тем не менее в нерешительности слонялся по ярко освещенным улицам, совсем как в тот далекий день, когда пришел в город впервые. На улицах стоял туман, вокруг каждого электрического фонаря сиял голубой ореол, площади терялись во мгле, уходили в пугающую даль, пустоту, бесконечность, туман становился все гуще, опускался ниже, люди выглядели гигантами и словно бесплотными, огромные бегущие буквы световых реклам рисовали в осеннем воздухе волшебные знаки. Пугающе бесформенные громады домов разламывались под тяжестью вязкого воздуха, который проникал в нос, во все поры, студил шею и выматывал легкие, душу.