Не стоит также полагать, что с такой маленькой былинкой ничего важного не происходит, даже в самом нежном возрасте.

Прежде всего: на нее падали самые разные тени. Совсем близко проходили огромные звери — собака и кошка, порою и курица клевала острым клювом, так как островок находился в самом конце сада, куда и домашняя птица забредала с заднего двора. Еще коротенькая, Молодая Трава знала все тени и умела различать их по очертаниям. Иногда большой зверь останавливался рядом с нею, и она едва могла дождаться, чтобы он пошел дальше. И без того день такой пасмурный! Однажды пес даже лег на нее. Тяжко и жарко было, душно. В другой раз ужасная липкая улитка проползла по ней доверху, и это было очень противно, ведь улитка чуть не приклеила ее к земле. Молодая Трава едва дождалась вечера, чтобы, обмакнув продолговатые листья в росистый воздух, отмыть с себя слизь.

Но все же травка росла и росла, и совершенно не видны были на ней следы перенесенных невзгод. Она вытянулась так высоко, что стала настоящим гимнастическим снарядом для божьей коровки, которая, улетая с ее верхушки, порой заставляла ее раскачиваться, как в вихрь.

Однако самой большой сенсацией было, если кто-нибудь из соседей зацветал.

Первой зацвела фиалка, самая ближняя, в чьем благоухании воистину купалась маленькая Молодая Трава. Это было время, исполненное особенного трепета. Как-то раз некое огромное тело незнакомой формы вдруг накрыло тенью весь цветочный Островок с ладонь; прикосновенье какого-то громадного, жестокого, разветвленного и гладкого орудия смяло и испугало соседние травы, и влажные жалобы сорванных стеблей и листьев, стенания и боль раненых цветов содрогнули и соседей, оставшихся невредимыми. Странное теплое орудие поднялось и удалилось, исполинская тень исчезла, но вместе с нею исчезло и благоухание фиалки, остался лишь влажный запах зелени, и маленькая Молодая Трава, стоило ветру качнуть ее листочки к стебелькам фиалки, почувствовала, что все стебельки оборваны и источают слезы.

— Что это было? — спросила Молодая Трава. — Быть может, это и была гроза, о которой столько разговоров?

— Нет, — ответила Старая Трава. — Это была Рука, Рука Человека, она всегда срывает самые красивые цветы.

— О, какая жестокость! — ужаснулась Молодая Трава. — О, Фиалка, бедная, несчастная!

— Нет, тот, кто цвел и плодоносил, не несчастен! — вздохнула Старая Трава, ибо этой весной ей уже нечего было надеяться зацвести; однако Молодая Трава понапрасну расспрашивала, что такое Плодоношенье, ей сказали, что это не детского ума дело. Между тем и сирень покрылась цветами и разливала столь чудесный аромат, что Молодая Трава не могла надивиться, каким образом проистекает он от этого серьезного, неприятного, грубого куста. На что Старая Трава заметила, что цветение всякого преображает и сводит с ума.

Сирень цвела долго, позднее настала пора дальней акации, и маленькие травы жили в вечном головокружении и томительном ожидании. Сирень стала теперь сплошными лиственными дебрями и затенила Островок с ладонь, так что только в щели меж листьев, в крошечные круглые оконца проникал порхающий солнечный свет; травы поначалу сердились и по привычке ворчали на сирень. Но вскоре наступило время, когда тень стала благодатью, потому что на небе не было ни облачка, солнце немилосердно жгло, не было ни капли дождя, чтобы утолить жажду, и даже росы едва хватало по утрам. По запаху сухих трав, стоящему в воздухе, все понимали, что поодаль, куда не дотягивалась тень, вся их родня засохла на корню.

— Ужасная засуха! — стонали фиалки, которые с тех пор, как лишились цветков, совсем пали духом.

— Самое скверное, — жаловалась Старая Трава, — что ветра ну совсем нет и некому принести к нам животворную пыльцу!

Старая Трава уже совершенно пожухла, в ней едва теплилась жизнь.

Молодая Трава стояла и раздумывала и ужасалась про себя с той поры как поняла, что все цветы вокруг нее ждут жуков; иногда прилетали мотыльки, нагруженные пыльцой далеких цветов, и заменяли собою ветер, но потом и мотыльки угомонились, и только совсем некрасивые жуки, о которых Молодая Трава думала с отвращением, переползали с цветка на цветок, и ей казалось, она умерла бы, если б когда-нибудь такой жук прополз по ней.

Но однако не умерла, хотя попался ей самый безобразный: большой, противный коричнево-зеленый жук по прозванию Вонючий Бенце, потому что его запах можно было учуять издалека, и цветы всегда содрогались, когда он лазал по ним. Бенце напрямик приближался к Молодой Траве, хотя засыхающая Старая Трава изо всех сил манила его остатками своего аромата, но Бенце не был чувствителен к запахам, ибо у самого запахов хватало. Он уже полез по свежему стеблю, и бедная Молодая Трава содрогнулась от нестерпимого отвращения.

Далеко, на противоположном конце сада, посреди великолепного газона, где траву ежедневно изящно причесывали граблями, стоял другой Свежий Стебель, которому можно было цвести только втайне, ибо в этой части сада, перед домом Господ, где положено быть приглаженным и таким же, как все, открыто цвести травам не разрешалось.

С этого Свежего Стебля и перелетел Вонючий Бенце — а он умел и летать — и перенес на себе пыльцу запретного цветка.

Цветы не умеют летать, даже подойти друг к другу не могут и не видят друг друга, потому что у них нет глаз, какие есть у зверей, к тому же, если они растут далеко друг от друга, они и обняться не могут. Но если один цветок обретает пыльцу другого цветка, они все же любят друг друга, хотя и не видя и не обнимая, так как для них это больше, чем видеть и обнимать.

И Молодая Трава в дни любви яснее видела далекий Свежий Стебель, чем ты, читатель, видишь эту страницу; была к нему ближе, чем к тем, кто рос вокруг, потому что чувство близости зависит от того, насколько мы видим и чувствуем другого, и у растений, которые видят и чувствуют иначе, чем мы, и близость совершенно иная. В те дни Молодая Трава была счастлива, и ее переполняла такая любовь, такое упоение, что она совсем позабыла и смердящего Бенце, и страшную жару, и сушь.

И вот на окружающий мир легла вдруг пугающая тень, так внезапно, что цветы изумились, куда же делось солнце, и таким душным стал воздух, что даже мысли о свежести не приходили на ум. Когда же подул ветер, грозный ветер, который сначала запорошил их пылью, маленькие цветы и травы засмеялись про себя, уже зная, что будет дальше. У высоких деревьев и кустов был повод дрожать от страха, и в самом деле, акация в отчаянии склонялась из стороны в сторону и выла, словно танцуя бешеный танец: вихрь рвал ей волосы; кусты сирени стенали, и вдруг, прилетев откуда-то, сломанная ветвь проскребла, как метла, по траве и полетела дальше. Но травы только посмеивались, потому что знали: идет Ливень, который будет им только на пользу.

Они весело плескались в сильных искрометных струях.

Об опасности никто и не думал.

Одна лишь Молодая Трава страшилась ливня и ветра — сама не зная почему. Как если бы зародилось в ней нечто, за что нужно было бояться, чувство, что, если сломит ее ветром, все вдруг лишится смысла, напрасной окажется целая жизнь, все страданье, все счастье. Она униженно кланялась порывам ветра, совсем не так, как прочие, которые так радовались драгоценным каплям небесной влаги, что не пожалели бы даже, если бы их веточки поломало или же ветром унесло пушинки; счастливые полегали они под влажной тяжестью, чтобы потом еще более гордо и блистательно поднять кверху головы.

В Воздухе плыла пушинка, белая пушинка одуванчика; все вокруг было свежим и вновь живым, и травы, чьих стебельков касалась Пушинка, проскальзывая мимо, весело и с любопытством расспрашивали ее.

— Я несу семечко! — отвечала Пушинка, — я пережила много невзгод и многое испытала, пока долетела сюда. В городе я упала на мостовую, где сплошь были камни, на большем пространстве, чем нужно для корней самого огромного дерева: в сто раз, в тысячу раз большем.