Добираюсь до комнаты, где помещается штаб, грузно опускаюсь на стул. Тов. Сивере, не отрываясь, продолжает писать приказ. В комнату входит тов. Арутюнянц, только что вернувшийся из Петрограда. Он спешно, ликующе передает все новости: о подавлении юнкерского восстания в Петрограде, о перевороте в Москве и других городах. Хочу слушать его рассказы, но отяжелевшие веки не слушаются, — быстро засыпаю, сидя в кресле…

Уже высоко поднявшееся солнце своими лучами золотило только что выпавший первый снег, когда меня разбудили. Тут же на диване спал тов. Сивере, а рядом в кресле тов. Арутюнянц. Будят и их. Комендант докладывает:

— На площади все построены, прибыл кинематографщик. Ждем вас.

— А сколько времени?

— 11 часов.

— Фу ты черт, как здорово заспались! Сейчас идем.

На площади против Гатчинского дворца выстроены красногвардейцы, матросы, а позади них казаки 3-го корпуса и ударники. Сегодня для кинематографа будет инсценировка взятия Царского и Гатчины. Красногвардейцы и матросы с радостными лицами пускают остроты:

— Черт возьми, на кинематограф попадаем, да еще и в историю.

Около аппарата хлопотливо, с озабоченным лицом, суетится маленький, растрепанный человек, виновато повторяя:

— Две минутки, две минутки, и все будет готово. Вот еще минутку! Можно начинать.

Красная гвардия дефилирует. Кто-то из матросов, задорно смеясь, вскрикивает:

— Товарищ Сивере! Пусть казаки и ударники удирают, а мы будем преследовать. А кто же будет за Керенского, в женском платье? Жаль, что удрал, вот теперь бы как раз пригодился.

Вчера хмурые, с суровыми, озабоченными и напряженными лицами, герои Октябрьского переворота сегодня по-детски смеются. На их лицах ни капли жестокости или мести к своим врагам. Если бы сейчас появился Керенский, они стали бы с любопытством его рассматривать; им просто захотелось бы его даже пощупать, понять, что это был за человек, который с первых дней февральской революции был у власти и до последнего момента не хотел передать ее рабочим, крестьянам, солдатам и матросам…

Инсценировка закончена, и красногвардейцы расходятся по казармам. Как-то не хочется верить, что еще во многих городах и на фронте идет борьба, льется кровь тех, кто настойчиво добивается власти Советов, кто через Советы хочет достичь мира, жаждет устройства новой жизни. Воображение рисует этот новый мир, новую социалистическую Россию…

Направляемся в штаб. Навстречу быстрой походкой приближается дежурный по комендатуре:

— Здесь в Гатчине остались великие князья. Как с ними быть? Около их дома выставлен караул, чтобы никто самовольно туда не заходил.

— Кто из князей?

— Точно, не знаю, но, кажется, Кирилл Владимирович и его жена.

Едем к ним, чтобы под охраной отправить в Смольный.

У входа в небольшой домик стоят часовые. Это они, вооруженные рабочие, охраняют бывших князей и не думают им мстить. Часовые, проверив пропуск, впускают в дом. Входим в гостиную. Навстречу нам из-за портьеры выходит высокий, худощавый, несколько сгорбленный мужчина; на лице — волнение; его жена, с красивыми, умными глазами, внимательно рассматривает вошедших.

— Вы будете князь?

Отвечает его жена:

— Да, а я его супруга. Вы нас арестуете и тут же будете судить? Но ведь мы никогда не были солидарны с прежним царским режимом. Сейчас мы плохо разбираемся в происходящих событиях, но думаем, что для России это будет полезно. Россия вздохнет и возродится.

Она на секунду останавливается, как будто желая прочесть на лицах присутствующих, что ждет ее и мужа, и снова спрашивает:

— Что же вы теперь будете делать с нами?

— Сейчас мы вас не можем оставить здесь. Мы обязаны отправить вас в Петроград в распоряжение правительства. А дальше куда вас направят, — мы не знаем.

— Вы нас отправите в Петроград пешком, под конвоем, как арестованных?

— Нет. Сейчас прибудет автомобиль, и тогда вас отправим в Петроград.

— Вы разрешите нам взять продукты из своих запасов и необходимые вещи, а дом оставить на прислугу?

— Все, что вам необходимо, можете взять.

Через полчаса они были отправлены в Смольный в распоряжение правительства. Возвращаясь в штаб, передаю тов. Сиверсу, что я намерен сегодня же выехать в Петроград. Делать здесь больше нечего.

Через три часа покидаю Гатчину и расстаюсь с тов. Сиверсом. Больше так и не пришлось нам встретиться. Этот товарищ, с большими умными глазами, обладавший колоссальной силой воли, мужеством и спокойствием, продолжал борьбу на многих фронтах против врагов трудового народа. Это был любимец красногвардейцев, впоследствии — красноармейцев. Он доблестно погиб на Донском фронте в сражениях против того же Краснова. Это один из тех, кто был творцом Октября и кто сложил свою голову в стойкой борьбе за раскрепощение трудящихся…

Петроград в вечерней мгле, окутанный серым туманом, казался пустынным и мертвым. Вот уже больше недели, как в городе Советская власть. Но на улицах, несмотря на ранний час (9 часов вечера), тишина. Жизнь замерла. Только изредка пробегают автомобили, встречаются патрули и отдельные часовые греются у разложенных на улицах костров, останавливая автомобиль и проверяя пропуск.

Еще несколько дней назад в городе все кипело, как на вулкане. Безостановочно, днем и ночью, проходили войска, отдельные отряды, мчались броневые автомобили. Улицы были переполнены народом. Все ждали исхода борьбы. Теперь как будто все переутомлены, устали и еще с вечера спешат укрыться в квартиры.

Проскакиваю Невский, подъезжаю к Адмиралтейству. Здесь, в ярко освещенном зале, идет собрание Центрофлота; состав — почти исключительно матросы. Очутившись у власти, они, невзирая на усталость, на свою неподготовленность управлять государственной машиной, силятся превозмочь все трудности, наладить аппарат, наметить программу работы. Воодушевленные идеей, они не боятся бурь на своем пути. Это они свалили контрреволюцию, они же и построят новую жизнь. Уверенно они берутся за дело, не давая разрушиться аппарату и приостановиться той жизни, которая до сих пор била ключом во флоте.

Далеко за полночь длится заседание. Работа распределена; завтра, с раннего утра, каждый вступит в исполнение своих обязанностей.

Уже две ночи провел Керенский в Главном штабе и должен был провести и третью — с 24 на 25 октября.

Во главе военной борьбы против предполагавшегося военного выступления большевиков и защиты от них правительства и Петрограда должен был быть поставлен непременно член Временного правительства, — в политическом отношении. Предстояла борьба с «внутренним врагом». В каждый данный момент ночи и дня могли возникать вопросы политические, могла явиться необходимость разрешить вопрос о допустимости или недопустимости, с политической точна зрения, осуществления той или иной вполне, скажем, достижимой военной задачи, которая, однако, могла быть бесцельной или даже вредной в политическом отношении.

Предоставлять разрешение политических вопросов военному командованию нельзя по двум причинам. Во-первых, потому, что эти вопросы, и в особенности в тот момент, не только были исключительным правой, но и неустранимой обязанностью только Временного правительства. Расходясь на ночь, члены Временного правительства могли вручить свои полномочия только члену Временного правительства. Во-вторых, военное командование должно ведать исключительно военными задачами к не растрачивать ни своей энергии, ни своей решимости на решение вопросов политических, что неизбежно всегда должно вызывать замедления и колебания, которые могут сыграть роковую роль.

Обязанности военного министра в тот момент исполнял генерал-лейтенант Маниковский, принявший назначение, ввиду увольнения в отпуск военного министра генерал-майора Верховского, всего за три-четыре дня до этого, причем он поставил условием, что он будет исполнять исключительно военно-технические обязанности и в политическом отношении будет лишь исполнять прямые предписания и указании Временного правительства. Он отказался принять на себя военно-политическое руководство в обороне против предполагавшегося выступления большевиков.