В сентябре уже были открыты правильные учебные занятия на 79 фабриках и заводах. Стали формироваться красногвардейские единицы… Количество красногвардейцев, попавших в первую очередь формирования и обучения, в зависимости от величины фабрик и заводов колебалось от 25 до 100 процентов.

На Выборгской стороне целый ряд заводов — Новый Парвиайнен, Барановского, Новый Лесснер, Дюфлон, Айваз и др. — почти полностью записались в Красную гвардию. Военная организация едва успевала всюду посылать инструкторов; требования на них поступали со всех сторон.

К концу сентября весь Выборгский, Василеостровский и Нарвский районы были покрыты обучающимися отрядами Красной гвардии. В пролетариате просыпалась здоровая мысль о необходимости поголовного вооружения рабочих. В это же время к организации красногвардейских единиц примыкает и обширнейший Путиловский завод, на котором числилось к тому времени до 36 тысяч рабочих.

Отряды Красной гвардий делились на батальоны, численностью в 400 человек (360 штыков); в состав батальона обычно входили три роты или дружины, пулеметная команда, команда связи, санитарный отряд и иногда команда броневиков, если при батальоне был броневик-автомобиль. Батальонами и ротами командовали унтер-офицеры из рабочих, редко прапорщики, взводами — частью солдаты, частью рабочие. Занятия производились посменно: одна треть рабочих занималась военной подготовкой, получая жалованье наравне с товарищами, остающимися в мастерской, а две трети работали на заводе.

Такова была организация Красной гвардии к началу октября.

К двадцатым числам октября вооруженные силы рабочих не только были полны энтузиазма и веры в свое правое дело, но и представляли если не регулярную армию, то во всяком случае обученную и вооруженную Красную гвардию в 12–14 тысяч штыков с пулеметами и броневиками (данные взяты из книги П. Г. Георгиевского «Очерки по истории Красной гвардии»). Силы эти находились в состоянии полной боевой готовности и по первому зову готовы были выступить на борьбу; но момент еще не наступил, было напряженное ожидание приближающихся событий.

Как уже отмечалось, в первых боевых стычках 25 октября вечером принимали участие части Красной гвардии, которые были расположены на Морской. Временным правительством была по телефону вызвана артиллерия к Зимнему дворцу для обстрела группы восставших войск, осаждавшей дворец, Красногвардейская засада на Морской напала на батарею, отбила два орудия и поставила их на позиции против Зимнего дворца. Это обстоятельство имело большое значение для дальнейшего хода событий.

Красногвардейцы с исключительной серьезностью и сосредоточенностью относились к развертывающимся событиям; они помогали серым массам поднявшегося пролетариата красной столицы идти правильным путем к намеченной цели и сглаживали неизбежные шероховатости народного восстания… Настойчиво, твердо и энергично влияли они и на солдат, приковывая их словами к позиции, а своим героическим примером увлекая их на решительные действия.

Когда Зимний дворец пал и Временное правительство под конвоем было выведено на площадь, солдаты собирались учинить тут же над ними самосуд. От этого шага удержали солдат красногвардейцы.

В декабре питерская Красная гвардия насчитывала до 60 тысяч бойцов. Часть из них была прекрасно закалена в боях с казаками Краснова.

На Красную гвардию после окончания борьбы с войсками Краснова была возложена гарнизонная служба в красной столице. Все важнейшие караулы в городе несли красногвардейцы, они же дежурили по Советам; караулы в Смольном, у членов Совнаркома, в артиллерийских складах также исключительно выполнялись красногвардейцами, так как солдатские посты были не вполне надежны, наблюдались даже случаи похищения караульными пулеметов для вывоза в Финляндию. Красной гвардии приходилось прекращать разгромы винных складов, производить обыски, аресты и т. д. Одновременно Красная гвардия посылала пополнения на Западный и Южный фронты и в Финляндию.

Как-то в конце сентября 1917 года в коридоре Смольного меня остановил член президиума ВЦИК морской офицер, лейтенант, эсер Филипповский: «Будете ли вы завтра в Кронштадте? У нас там очень серьезное дело к Исполнительному комитету». Я полюбопытствовал, кому это «нам» и что за «дело». Филипповский от объяснений таинственно уклонился, но настоятельно просил меня быть «завтра» в Кронштадтском Исполкоме. Таинственность Филипповского меня не особенно заинтриговала, но все равно надо было ехать в Кронштадт, и я охотно обещал лейтенанту непременно там быть на следующий день.

В тот же вечер я выехал на пароходе.

В Кронштадте не было такого вечера, когда бы наиболее активная публика — члены комитетов партий, депутаты Совета и т. д. — не собирались в бывшем Морском Собрании, а теперь доме Советов. Здесь шли частые заседания Исполкома, фракций, комиссий, ужинали и пили чай, в группах велись бесконечные споры, — словом, это был настоящий революционный муравейник. Здесь постоянно пребывали наш почти «Марат» — Блейхман, анархист-коммунист, скрывшийся в революционной цитадели от Керенского, его, казалось бы, ближайший единомышленник, а на деле отчаянный фракционный враг, анархо-синдикалист Ярчук. Оба были лидерами фракций в полтора человека, но шум производили большой. Из эсеров Брушвит, впоследствии член Самарской учредиловки и «Административного центра», а тогда игравший в левизну, ибо правым в Кронштадте быть не полагалось. Из максималистов — Ривкин, человек чрезвычайной мягкости и жалкого вида, неожиданно ставший лидером второй по числу (после большевиков) фракции Совета — максималистов. Говорю — неожиданно, ибо эта фракция все время жила в беспартийных и руководилась беспринципнейшим обывателем техником Ламановым, единственным талантом которого было особое умение приветствовать «высоких» гостей.[1] Однажды эта фракция вдруг объявила себя «максималистской», мы даже не ахнули от удивления, а просто улыбнулись. Такие ли штуки в Кронштадте бывали! Ламанов передал лидерство Ривкину.

Руководство фракцией большевиков в эту пору лежало на мне. А это означало и фактическое руководство Советом, ибо не было случая, когда бы решение нашей фракции, хотя и не составлявшей большинства, не проходило в Совете. В практической работе Исполкома я участия почти не принимал, бывал лишь на более важных заседаниях, но заседания Совета посещал регулярно и нередко руководил ими. Здесь зевать нельзя было, ибо не было случая, чтобы Совет не решал какого-либо вопроса, связанного с судьбами революции, и приходилось быть постоянно начеку.

В тот вечер внешне казалось все как обыкновенно. Заседали, пили чай, спорили. Но, чуть приглядевшись, можно было заметить особенную нервность и приподнятость настроения: слова «Моон-Зунд», «Слава», «Гром» то и дело слышались в спорах. Кронштадт нервничал, узнав о моонзундских событиях, где наш флот потерпел серьезный урон: погибли броненосец «Слава» и эскадренный миноносец «Гром». Эта гибель в обстановке керенщины страшно взволновала не только матросов, но и рабочих и гарнизон. Почувствовали и у нас почти вплотную дыхание войны.

Ко мне подошел один из членов Исполкома: «Получена телефонограмма от президиума ВЦИКа, подпись Чхеидзе. Просит собрать на завтра Исполком в двенадцать, не знаете ли, в чем дело?»

Я вспомнил таинственную просьбу Филипповского: связь между ней и телефонограммой Чхеидзе очевидна. Ну, доживем — увидим.

На другой день в двенадцать часов собрался президиум Исполнительного комитета. Точность в Кронштадте тогда считалась обязательной. Филипповский и с ним некто в военной форме полковника Генерального штаба были уже здесь. Заседание немедленно открылось. Начал Филипповский. «Мы явились, товарищи, по поручению ВЦИКа и правительства. Вопрос идет об обороне Петербурга, Кронштадта, России. От вас в этом деле зависит многое. Полковник разъяснит вам подробно. Надеюсь, что стратегические тайны не выйдут за стены этой комнаты».