Занимался день, дождливый, хмурый, осенний. Мы поддерживали пулеметными очередями огонь, который временами вела по юнкерам цепь, ждали часа решительной атаки.

Стемнело. По площади, по дворцу, по поленнице, сложенной юнкерами, шарили лучи прожекторов. Вот послышался громовой удар со стороны Невы… «Аврора»! В ответ орудийному выстрелу грянуло «ура». Оно неслось со всех сторон. Из-под арки Главного штаба, от Адмиралтейства бежали матросы, красногвардейцы, солдаты. Они перебирались через поленницу, раскрывали ворота дворца, влезали в окна, проникали все глубже во дворец.

После штурма я зашел в Иорданский подъезд, подивился его красе, увидел, как по лестнице выводили бывших министров.

А возбуждение наше все не проходило.

— Ребята, давайте к Смольному!

Мы пошли к Смольному. Почти на каждом углу шли митинги. Перед зданием Смольного горели костры. Здесь мы увидели своих путиловцев. Они рассказали нам, что в Смольном сейчас заседает II Всероссийский съезд Советов. Но разве пробьешься туда? Вернулся я под утро домой, расстегнул ремень с кобурой, скинул пальто, устало потянулся.

— Где трое-то суток пропадал? — спросил меня отец.

— Известно, где, — ответил я. — Зимний брал.

Месяца за два до октября, в «корниловские дни», я из Петроградского совета профсоюзов перешел на работу в ЦК партии. В качестве члена секретариата ЦК я получил в заведование отделение ЦК в Смольном.

Отделение ЦК помещалось в комнате большевистской фракции ВЦИК, а так как последняя своего постоянного дежурного секретаря не имела, то одновременно мне пришлось нести и обязанности секретаря обеих фракций, т. е. Всероссийского и Питерского Совета. Так как работы было подчас очень много, мне помогали иногда покойный Бронислав Веселовский или тов. Драбкина.

В занимаемой фракцией громадной комнате с утра до вечера царило необычайное оживление. С утра являлись представители военных частей питерского гарнизона за литературой, с приглашениями на лекции и митинги. Кроме того, весь день толкались делегации, по большей части с фронта, иногда из деревни. Эти делегации надо было «обрабатывать».

В «обработке» делегаций иногда принимали участие тт. Дзержинский и Свердлов, но так как они были люди очень занятые, то большей частью приходилось беседовать с делегатами мне, а затем направлять в нашу военную организацию, на Литейный для окончательной «обработки», для закрепления связей.

Работа была весьма живая. Кроме того, постоянная связь с массой давала возможность ориентироваться в настроениях.

Таким образом, ясно дало себя чувствовать приближение выступления.

Наступило время II съезда Советов. Напряжение масс возросло до высшей точки.

С прибытием делегатов оживление в нашей комнате дошло до максимума. С утра до вечера дым стоял коромыслом.

До первого организационного собрания обязанности секретаря фракции пришлось исполнять мне.

Для меня ясной становилась картина предстоящего съезда: «Будем иметь большинство».

22 октября был «День Петроградского Совета». Часть приезжих делегатов была использована на митингах по заводам. Этот день был предвестником нашего выступления.

Я был на двух заводах на Васильевском острове (у Посселя и на Трубочном), где главными ораторами с нашей стороны выступали тт. Коллонтай и Лашевич. Мы ясно говорили массе о предстоящем захвате власти нами и, кроме одобрения, ничего не слышали.

Таким образом, правительство Керенского уже 22 октября получило предостережение.

Ночью с 23 на. 24 число Временное правительство распорядилось закрыть «Путь Правды». Мы решили не подчиниться, и нашей военной организацией в шесть часов утра 24-го был послан караул Волынского полка охранять редакцию от всяких посягательств.

В два часа пополудни того же дня, в самый разгар записи во фракцию новоприбывших делегатов на съезд, ко мне подбежал тов. Дзержинский с бумажкой в руках:

— Вам вместе с тов. Лещинским предписывается занять Главный телеграф. Вот мандат Военно-революционного комитета, которым вы назначаетесь комиссаром телеграфа. Отправляйтесь сейчас.

— Каким образом занять телеграф? — спросил я.

— Там караул занимает Кексгольмский полк, который на нашей стороне, — ответил Дзержинский.

Больше я не спрашивал. Задача казалась мне сначала не весьма трудной, так как я являлся руководителем нашей питерской почтово-телеграфной ячейки и знал почти всех наших большевиков. Я отыскал тов. Лещинского, и мы отправились вдвоем. Ни у кого из нас не было револьвера. Когда мы садились в автомобиль, у нас возникло в душе странное, мучительное напряжение: вот оно, жданное десятилетиями решительное выступление пролетариата. Чем-то оно окончится?

Неужели еще поражением?

Горький опыт июльских дней не давал нам полной уверенности в победе.

Действовать мы решили таким образом. Комендантом телеграфа (от Временного правительства) являлся личный знакомый Лещинского штабс-капитан Лонгва. Мы должны были переговорить с ним и заручиться его содействием. Затем надо было сговориться с нашей ячейкой и сразу приступить «к захвату».

Вышло немного иначе. Лонгва, «не имея директив от своей организации», отказал нам в содействии, обещав только «не мешать». А на совещании с ячейкой мы выяснили, что на всем телеграфе, среди трех тысяч служащих, нет ни одного большевика, а только один левый эсер Хауров. Все наши товарищи были служащими не телеграфа, а почтамта. Вызвали левого эсера Хаурова; он нам сообщил, что вся масса служащих весьма враждебно настроена против большевиков.

Положение было весьма трудное. Но здесь из Смольного прибыл к нам на подмогу тов. Любович. Он был сам по профессии телеграфистом и знал порядки на телеграфе. Втроем мы почувствовали себя сильнее и пошли переговорить с караулом.

Караул, во главе которого стоял какой-то прапорщик, увидев мандат Военно-революционного комитета, обещал оказать нам содействие. Тогда, 24 октября, около пяти часов, мы втроем, в сопровождении начальника караула, вошли в главный зал телеграфа, подошли к находящемуся там председателю союза почтово-телеграфных служащих г-ну Кингу (правый эсер) и объявили ему, что занимаем телеграф. Кинг заявил нам, что выставит нас за дверь. Тогда тов. Любович вызвал двух кексгольмцев и поставил их около коммутатора.

Среди женщин-служащих телеграфа, начался визг и переполох. Представители союза, посовещавшись между собой, пошли на компромисс: они согласились на то, чтобы «в зале сидел комиссар» при условии, если мы выведем солдат из зала.

Мы согласились. Я засел на телеграфе, Любович ушел укрепить караул, а Лещинский удалился в комнатку фракции в соседнем доме, в резерв.

В восемь часов вечера того же дня прибыл на смену кексгольмцам присланный командующим Петроградским округом специальный караул из юнкеров. Кексгольмский караул, обработанный Любовичем, заявил, что желает по-прежнему занимать телеграф.

Юнкера ушли…

Ночью соседнее с нами здание Петербургского Телеграфного Агентства было занято тов. Старком с двенадцатью матросами под начальством моего старого приятеля по лондонской эмиграции — матроса Ивана Савина.

Иметь в соседстве матросов было очень приятно, так как кексгольмцы внушали мало доверия. Ночью юнкера явились еще раз. Матросы скомандовали им: «Левое плечо вперед, марш!». И они опять ушли.

На другой день до вечера не случилось ничего особенного. Я не покидал телеграфа. Даже спать не очень хотелось. Любович, державший связь со Смольным, сообщил мне о занятии нами в течение этого дня главных правительственных учреждений и об осаде Зимнего дворца.

Ночью ко мне явился из Смольного тов. Зоф со знаменитым манифестом Совета Народных Комиссаров за подписью тов. Ленина, где сообщалось о низвержении правительства Керенского и образовании Совнаркома. Манифест приказано было передать по телеграфу на места. Задача была весьма трудная. Манифест надо было напечатать в количестве не менее ста экземпляров, а телеграфные служащие отказывались исполнять мои распоряжения.