— Это, то немногое что я смог сделать для друга, — улыбнулся я.

Он вскочил на ноги и схватил меня в свои объятия, плача от счастья. А у меня все силы ушли на бесплотные попытки вдохнуть хоть глоток воздуха, и не выронить эти четыре исписанных листка. Наверное, это было очень похоже на хватку страшного хитха. Уверен, что этот ужас способный сокрушить взрослого мужчину, раздробить его кости и выдавить его как виноградину, едва ли мог быть хуже.

— Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить Тебя? — кричал он, сжимая меня, не сводя с меня своих мокрых глаз.

— Какие могут быть счёты между друзьями, — выдавил я.

— Вы, также, переполнены чувствами! — сочувственно воскликнул он.

— Я просто пытаюсь вдохнуть, — с трудом объяснил я ему.

— Позволь мне хранить эти стихи, — попросил он и, забрав их у меня, поместил с тем, который он умудрился не продать. — Благодаря Тебе они вернулись ко мне!

Фух, наконец-то мне удалось отдышаться. Почти.

— Вот они, — сказал он, с блаженным видом рассматривая их, — записанные этими маленькими значками.

— Это — способ, которым записывают большинство текстов, — сообщил я ему.

— А они хорошо записаны? — осведомился алар.

— Думаю да, — сказал я, и глубоко вдохнул.

— Ты в порядке? — заботливо поинтересовался Хурта.

— Да, — прохрипел я. — Попадаются, конечно, строчки, которые трудно разобрать, и вон, кажется, слово с ошибкой написано, и вон ещё одно.

Полагаю, этого следовало ожидать, учитывая тот факт, что они были написаны в условиях некоторого возбуждения, напряжения и с постоянной оглядкой на топор поэта. На одном из пергаменов была какая-то блёклая клякса. Возможно, капля пота упала с чьей-то брови.

— Ты уверен, что с Тобой всё нормально? — уточнил Хурта.

— Да, я в полном порядке, теперь, — сказал он.

— Признаться, я не удивлен, что есть маленькие ошибки, или, возможно, плохо прописанные буквы и строчки, — заметил Хурта. — Некоторые из мужчин, записывавших стихи, практически дрожали. Они казались почти ошеломлёнными.

— Честно говоря, я не удивлен, — улыбнулся я. — Полагаю, что это был эффект воздействия первого прослушивания.

— Да, — задумался Хурта. — Именно так это и выглядело.

— Ты просто ещё сам не знаешь своей мощи как поэта, — сказал я.

— Лишь некоторые из нас способны на это, — признал Хурта.

— Ну ладно, к счастью, все эти пять стихов возвращены. Было бы слишком плохо, потерять их.

— О да, трагедия, — вздохнул Хурта, — но у меня есть ещё и другие.

— Правда? — удивился я.

— Да, больше двух тысяч, — гордо заявил он.

— Это — очень много, — огорошено сказал я.

— Не так и много, учитывая их качество, — добавил он.

— А Ты плодовит, — заметил я.

— Все великие поэты плодовиты, — сказал он. — А хочешь послушать их?

— Не сейчас, — торопливо отказался я. — Ты же знаешь, я только что прочитал некоторые из них. Не уверен, что смогу так сразу воспринять ещё.

— Понимаю, — улыбнулся Хурта. — Я — тот, кто хорошо знает о сложностях встречи с великолепием, с интенсивностью подлинного эстетического опыта, с тяжелым трудом и муками творчества. Да, мой старый друг, эти вещи я понимаю очень хорошо. Я не буду вынуждать Тебя.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я.

Он посмотрел вниз на листы со стихами в своей руке.

— Ты можешь поверить в то, что они увидели свет только этим вечером, что их записали на эти листы под мою диктовку?

— Почему нет? — спросил я.

Он застыл, глядя на них, в страхе от его собственной мощи.

— Интересно, может быть остальные стихи тоже должны быть записаны? — вдруг осенило его.

— У меня очень плохой почерк, — предупредил я его, — особенно я слаб в написании строк, которые идут справа налево.

— Я — неграмотная, — поспешно сообщила Тула, в такой кризисный момент, забыв даже спросить разрешение говорить.

— Я тоже, — со вздохом облегчения сказал Минкон.

Боадиссия, конечно, тоже была неграмотной. Она сидела на земле, опираясь спиной на правое, заднее колесо телеги. Ноги девушки всё ещё оставались связанными.

Тогда Хурта с интересом посмотрел на Фэйку. Как раз она-то могла и читать и писать. Женщина была очень умна и хорошо образована. Она была родом из города. Была даже высокопоставленной особой, прежде чем была порабощена, прежде чем стала всего лишь домашним животным принадлежащим своим владельцам. Фэйка побледнела.

— Она — рабыня, — напомнил я.

— Точно, — кивнул Хурта, выбрасывая её из головы.

Фэйка бросила меня взгляд полный дикой благодарности. Безусловно, большинство работ по копированию, канцелярские работы низкого уровня, тривиальное составление отчётов, и тому подобную рутину на Горе обычно поручают рабам. Однако Хурта, насколько я понял, предпочёл бы, чтобы его стихи записывались свободными людьми. Будем считать, что Фэйке повезло.

— Есть хочется, — заметил я.

Хурта прислушался к своему организму.

— Да, мне тоже, — сообщил он. — Но я остаюсь стойким в своём решении не продавать мои стихи. Лучшее голодать.

— Правильно, — поддержал я его.

— Что у нас со средствами? — поинтересовался парень.

— Всего два медных тарска, и четыре или пять бит-тарсков, — сказал я.

— Маловато, — протянул он.

— Согласен, — кивнул я.

— Что мы будем делать? — спросил меня Хурта.

— Работать? — предположил я.

— Будь серьезен, — предупредил он меня. — Мы в отчаянном положении. А Ты шутки шутишь.

— Развяжите мои ноги, — вдруг попросила Боадиссия.

Мы с Хуртой задумчиво посмотрели друг на друга.

— Ты берёшь её за левую руку, и я за правую, — сказал Хурта.

Боадиссия попыталась было вскочить на ноги, но, со связанными ногами у неё получилось только упасть ничком на землю. Мы подхватили девушку за запястья, и вздёрнули её на ноги, прижав спиной к колесу телеги.

— Вы что делаете? — возмущённо спросила Боадиссия.

Я привязал её левое запястье к одной из спиц, а Хурта точно так же поступил с правым.

— Что Вы делаете? — отчаянно задёргалась Боадиссия.

— Ты видел, как некоторые из мужчин смотрели на Боадиссию, не так ли? — поинтересовался у меня Хурта.

— Само собой, — заверил его я. — Хотя в Торкадино много прекрасных рабынь, но, очевидно, есть недостаток свободных женщин, особенно, не скрывающих лицо под вуалью.

— Ну так дайте мне вуаль! — попросила она.

— Пришло время, Тебе зарабатывать на своё содержание, Боадиссия, — сообщил ей Хурта.

— Что Ты имеешь в виду? — крикнула она. — Я — свободная женщина!

— Я думаю, что смогу собрать несколько заинтересовавшихся парней, — заметил Хурта.

— Вы что задумали! — заверещала она, беспомощно задёргавшись в путах.

— Она хотела, чтобы ей развязали ноги, — напомнил мой друг.

— Правильно, — кивнул я.

— Нет, нет! — закричала девушка. — Не развязывайте мои ноги!

Хурта присел и развязал щиколотки Боадиссии. Она отчаянно сжала ноги, и снова задёргала руками, пытаясь вытащить их из наложенных на неё верёвок, без особого впрочем, успеха. Хурта на время оставил нас у фургона вдвоём.

— Расслабься, Боадиссия, — посоветовал я ей. — У Тебя есть серьезные сексуальные потребности, которые Ты слишком долго подавляла. Это совершенно очевидно отражалось в твоём характере, поведении и отношениях. Расслабься, для Тебе же лучше будет.

— Я не рабыня! — всхлипнула она, всё ещё пытаясь выкрутить руки из узлов. — Я — свободная женщина! У меня нет сексуальных потребностей!

— Возможно, нет, — не стал разубеждать её я.

Безусловно, это было бы трудным, а скорее всего бесполезным занятием, спорить со свободной женщиной о таких вопросах. Кроме того, не исключено, что я неправильно интерпретировал то, что, казалось мне многочисленными и очевидными признаками её потребностей. Возможно, свободные женщины не нуждаются в сексуальном опыте, и не хотят его. Это, конечно было их личным делом. Но с другой стороны, если бы они не хотели и не нуждались в сексе, то, как тогда объяснить такую быструю трансформацию свободной женщины в рабыню, как её вообще можно понять? Конечно, возможно всё дело в ошейнике, и бескомпромиссном мужском доминировании, которое открывает и вызывает страсть служение и любовь в женщине.