— Погодите, — встрепенулась Морган. — Неужто…

— В переносном смысле, — нехотя вмешался Владимир.

— Ну, — продолжил Сурок, — плохому делу конец, но Сурок все равно очень одинокий и очень грустный…

— Ой, Толечка, — вскрикнула Лена, поправляя одной рукой бант, а другой — соломинку в коктейле. — Понимаешь, Морган, у него русская душа. Знаешь, что такое русская душа?

— Владимир мне рассказывал, — ответила Морган. — Это…

— Это замечательно, — перебил Владимир. Жестом он попросил Сурка продолжать, отлично понимая, куда клонит его работодатель. Замечательнее не бывает.

— О'кей, Сурок один в Днепропетровск. Брат убивает себя прошлым годом, дядя Леша, дальняя родня, мрет от пьянки. Финиш! Семьи нет, друга нет, никого.

— Бедный мой Сурок, — пискнула по-русски Лена. — Как это по-английски?.. Бедный мой Граундхог…

— Я вас очень хорошо понимаю, — сказала Морган. — В чужом городе всегда очень трудно, даже в Америке. Однажды я поехала в Дайтон в составе баскетбольной команды…

— Ладно, — перебил Сурок — Сурок один в Днепропетровск, кровать холодная, и нет девушки лечь рядом, и вот он идет… Как у вас называется публичный дом? — перешел на русский Сурок — Дом для народа? Ну, ты понимаешь…

Лена окунула картофельную дольку в лужу острого соуса.

— Может, девочкин дом?

— Да, да, точно. И вот он сидит, мадам приходит, показывает ему такую и такую девушку, а Сурок, типа, тьфу! тьфу! Плюет на пол, потому что уродины. Одна там лицом черная, как цыганка, другая — нос большой, третья говорит по-пигмейски, не по-русски, значит… А Сурку надо, конечно, особую девушку.

— Он очень образованный. — Лена погладила Сурка по огромной лапище. — Толя, прочти для Морган знаменитую поэзию, такую длинную поэзию Александра Сергеевича Пушкина, называется, э-э… — Лена умоляюще воззрилась на Владимира.

— «Медный всадник»? — попробовал угадать Владимир.

— Да, правильно. «Медный всадник». Очень красивый стишок Все его знают. Он про знаменитую статую человека и лошади.

— Лена! Будь добра! Я рассказываю интересная история, — повысил голос Сурок. — И вот Сурок уходит из девочкиного дома, но потом слышит красивый звук из комнаты любви. «Ох! Ох! Ох!» Типа чудесный славянский ангел. «Ох! Ох! Ох!» Голос нежный юной девушки. «Ох! Ох! Ох!» Он просит мадам: «Кто охает?» Мадам отвечает, о, это наша Леночка так охает, но она охает за баксы, — опять по-русски вставил рассказчик, — ну, значит, за твердую валюту. Сурок типа: «У меня доллар, немецкая марка, финская марка, вам чего надо?» Тогда мадам говорит: «О'кей, сиди на диван, жди минут двадцать, будет тебе Лена». И вот Сурок сидит и сидит и слышит красивый «ох», так птица поет другой птице, и вдруг он начинает вставать… Нет, как это по-английски, Владимир? — Он прошептал слово по-русски.

— Ну-у… — Владимир глянул на Морган. Лицо у нее было пепельным, она нервно наматывала на палец соломинку, словно жгут накладывала. — Вероятно, его начинает разбирать, — перевел Владимир, смягчая смысл.

— Да! Сурка начинает разбирать прямо в фойе, и он кричать: «Лена! Лена! Леночка!» А в комнате любви она кричит «Ох! Ох! Ох!». Типа дуэт. Типа Большой театр. Блин! И он на ноги, разобранный, бежит в ближний ларек и покупает красивые цветы…

— Да! — встряла Лена. — Он покупает красные розы, прямо как в моей любимой песне Аллы Пугачевой «Миллион алых роз». И я понимаю: Бог с нами!

— А еще я покупаю дорогую шоколадную конфету в форме яйца!

— Да, — подтвердила Леночка. — Помню, из Австрии, каждое яйцо с картинкой Вольфганга Амадея Моцарта. Я одно время училась музыке в консерватории Киева.

Они переглянулись, улыбнулись и пробормотали несколько слов по-русски. Владимиру показалось, что он уловил нежное «ласточка ты моя». Сурок чмокнул Лену в щеку и повернулся к остальным, несколько смущенный.

— А-а-а, — протянул Сурок, утратив на секунду нить повествования. — Да. Прелестная история. И вот бегу я в девочкин дом, Лена уже кончает плохое дело, моется, но мне неважно, я дверь открывать, она стоит там с полотенцем, и я никогда не видел такого… О! Кожа бела! Волосы красны! Боже мой! Боже мой! Господи! Русская красота! Я падаю на ноги и даю ей цветы, яйцо Моцарта, и… и… — Он посмотрел на Лену, потом на Владимира и снова на возлюбленную. Приложил руку к сердцу. — И… — прошептал Сурок.

— И через четыре месяца мы здесь с вами за столом, — подытожила практичная Лена. — А теперь скажи, — обратилась она к впавшей в ступор Морган, — как вы с Владимиром познакомились?

— На поэтическом вечере, — промямлила Морган, оглядываясь, видимо в надежде отыскать в зале законопослушного соплеменника, который разделил бы ее чувства. Как же. Каждый второй посетитель был разнузданным столованским бизнесменом в двубортном сиреневом пиджаке, с приятной двадцатилетней спутницей под боком. — Владимир — очень хороший поэт, — добавила Морган.

— Да, он, наверное, поэт-лауреат, — рассмеялась Лена.

— В «Радости» он читал стихотворение о своей матери, — продолжала Морган, пытаясь перевести разговор в высшие сферы. — Про то, как он пошел в Чайнатаун с матерью. Стихотворение показалось мне очень красивым.

— Русский любит свою мать, — вздохнул Сурок. — Моя мама умерла в Одессе, пятьдесят седьмой год, почки, понимаете? Я был совсем малыш. Она была суровая женщина, но еще бы разок поцеловать ее и сказать «спокойной ночи». Во весь мир у меня один папа в Нью-Йорке, он моряк-инвалид. Так я узнал о Владимире. Он помочь моему папе получить штатское гражданство путем преступления против Американской иммиграционной службы. Значит, он еще и преступник-лауреат, мой Володечка!

Морган положила на тарелку недоеденный бургер с зеленью и свирепо уставилась на Владимира; капелька кетчупа устроилась на ее верхней губе.

— Да о чем тут говорить! — застенчиво прокомментировал Владимир обвинение в преступной деятельности. — В Иммиграционной службе безопасности закрутилась некая интрига. Ну я и сделал, что мог. О, это был полный улет.

— Сурок сказать мне смешную историю, — вспомнила Леночка, — про то, как Владимир брать деньги у богатого канадца и потом продать лошадиный наркотик американцам в клубе. У тебя очень ловкий парень, Морган.

Морган с силой ткнула Владимира в плечо.

— Он инвестор. Он вложил деньги Гарольда Грина в клуб. И он не торгует наркотиками. Этим занимается тот финн. Диджей Пааво.

— Брать, вкладывать — какая разница? — возразил Владимир. Но про себя подумал, что с благодушными откровениями пора закругляться, как бы они не повредили «ПраваИнвесту». Морган по-прежнему числилась в подругах Александры и, следовательно, членом тусовки, модной выделки краеугольного камня пирамиды.

Однако, наклонившись, чтобы стереть кетчуп с дрожащей губы Морган, он украдкой шепнул ей на ухо: «Морган в ГУЛАГ!» и «Смерть Ноге!».

Ему всего лишь хотелось, чтобы она поняла, на каком они свете.

Ссора началась в машине, стоило Владимиру в последний раз помахать Лене и Сурку. Ян колесил по Бруклайновым Садам средь темных домов (на некоторых все еще висели праздничные гирлянды и пожелания «Веселого Рождества») в поисках выезда на Уэстморленд-стрит, гладкую, заасфальтированную артерию, соединявшую пригородный рай Сурка с ухабистым городским шоссе, умирающими фабриками и осыпающимися панеляками. Между тем Морган громко выражала свои чувства.

— Он познакомился со своей подружкой в публичном доме! — орала она так, словно это была самая чудовищная новость из услышанных ею за вечер. — Он гангстер, мать его!.. А ты! ТЫ!

— Не ожидала, да? — осведомился Владимир притворно безмятежным тоном. — Ужасно, когда люди не откровенны друг с другом.

— Что ты имеешь в виду?

— Даже и не знаю, Морги… Давай подумаем. Томаш. Смерть Ноге. Что скажешь?

— При чем здесь Томаш? — закричала она в ответ.

— Ты с ним трахаешься.

— С кем?

— С Томашем.