— Знаю, — уныло произнес Владимир. — Мы еще молоды и не должны бросаться такими словами, как «любовь», «отношения» или «будущее». Русские рано женятся, что невероятно глупо. Они никогда не готовы к браку, а потом растят детей-кретинов. Мать родила меня в двадцать четыре, поэтому я не могу с тобой не согласиться. Но, с другой стороны, то, что ты сказала…

— Мне очень жаль, — перебила Франческа. — Мне очень жаль, что я была резка с тобой сегодня. Просто иногда я тебя не понимаю. Разве может мужчина, умный, достаточно образованный, которому есть куда пойти, разве может такой мужчина пожелать таскаться со мной целый день в поисках зубной щетки? О чем это говорит?

— О чем это говорит? — Владимир вздохнул. — О том, что мне одиноко. Это значит, что я одинок.

— Да с какой стати? Ты каждый день без исключения проводишь со мной, у тебя полно новых друзей, которые, между прочим, считают, что встретить в Нью-Йорке столь любопытного человека — большая удача, и снисходительностью тут даже и не пахнет… А мои родители. Они же приняли тебя как родного. Они любят тебя. Отец любит тебя… А ну-ка! — Она вскочила на кровать и принялась колотить по стене, отделявшей ее спальню от спальни родителей. — Мама, папа, идите сюда! У Владимира кризис!

— Что ты делаешь? — закричал Владимир. — Прекрати! Я принимаю твои извинения!

Но через минуту, когда шум и грохот по обе стороны стены стихли, отец с матерью гуськом вошли в мавзолей Франчески. Оба professori[16] были одеты в шелковые пижамы, сочетавшиеся по цвету; Джозеф сжимал в руке стакан со спиртным.

— Что такое? — пискнула Винси, недоуменно оглядываясь и пытаясь разглядеть происходящее сквозь очки для чтения. — Что случилось?

— Владимир считает, что я не испытываю к нему никаких чувств, — объявила Фрэн, — и что он совсем один на этом свете.

— Какая чепуха! — пророкотал Джозеф. — Кто тебе такое сказал? Владимир, давай-ка, глотни арманьяка. Это успокаивает нервы. Вы оба выглядите такими… встрепанными.

— Что ты с ним сделала? — осведомилась Винси. — Ты опять слегка не в себе? С ней это бывает, ничего страшного.

— Опять слегка не в себе? — передразнила Франческа. — А ты, мама, опять с катушек съехала?

Джозеф Руокко сел на кровать рядом с Владимиром и обнял удрученного молодого человека. От Руокко пахло чистым спиртом и перебродившим виноградом, тем не менее держался он твердо и уверенно.

— Расскажи, что произошло, Владимир, и я постараюсь вас рассудить. Молодые нуждаются в советах старших. Рассказывай.

— Ничего особенного, — прошептал Владимир. — Все уже наладилось…

— Скажи ему, что любишь его, папа, — попросила Фрэн.

— Фрэнни! — закричал Владимир.

— Я люблю тебя, Владимир. — Профессор Джозеф Руокко хоть и был пьян, но каждое слово произносил с отменной убедительностью.

— И я тебя люблю. — Винси освободила себе место на кровати, села и дотронулась рукой до щеки Владимира, бледной, абсолютно бескровной. Все втроем они воззрились на Фрэнни.

Та уклончиво улыбнулась. Затем взяла на руки Кропоткина, проходившего мимо, и почесала его толстый живот. Кот смотрел на нее выжидающе. Все ждали, какой вердикт она вынесет.

— Ты мне очень нужен, — сказала она Владимиру.

— Вот видите! — обрадовался Джозеф. — Мы все любим Владимира и все нуждаемся в нем, каждый, разумеется, на свой лад… Послушай, Влад, в нашей семье ты занимаешь очень важное место. У меня есть дочь, единственная дочь. Думаю, твои родители хорошо понимают, что значит иметь единственную дочь… И она блестящая девочка… Не красней, Фрэнни, и не затыкай мне рот, я знаю, что говорю.

— Папочка, пожалуйста, — пробормотала она не совсем с упреком.

— Но за блестящий интеллект надо платить. Я не стану припоминать прецеденты, Владимир мариновался в нашей культуре достаточно долго, чтобы осознать место американской интеллигенции на здешнем тотемном столбе. Владимир понимает, что человек, которому предназначены великие свершения, часто самый несчастный человек на свете. И кто знает, где бы я был сейчас, если бы не Винси. Я люблю тебя, Винси. Если уж мы тут заговорили о любви, то почему бы не сказать тебе об этом. До того, как я встретил Винси, хм… я бывал резок, скажем так. И не очень-то со мной носились. А Фрэнни…

— Папа!

— Давай начистоту, доченька. Ты не самый легкий человек для совместной жизни. Уверен, что бы ты ни наговорила сегодня Владимиру, ты высказывалась необузданно и несправедливо.

— Необузданно, — встряла Винси. — Очень верно подмечено.

— Спасибо, Винси. Вот к чему я клоню: на свете не много людей, которые могут управиться с нашей Фрэнни. Но ты, Владимир, наделен удивительным смирением, прямо-таки сверхчеловеческой способностью терпеть… Возможно, это черта русского характера, ведь когда целый день стоишь в очереди за колбасой… Ха-ха, шучу. Но в остальном я абсолютно серьезен. Мы знаем, что ты можешь ужиться с гением Фрэнни, Владимир, возможно даже, время от времени тебе придется поддерживать в ней этот огонь. Я не уговариваю вас пожениться. Я лишь веду речь о том… А о чем, собственно, я веду речь?

— Мы любим тебя, — подытожила Винси. Потянувшись вперед, она поцеловала Владимира в губы, позволив ему ощутить вкус многих вещей. Лекарства. Крема. Кальмара. Выпивки.

Что ж, Руокко высказались исчерпывающе. Поцелуи стали даже излишеством. Они были искренни с ним.

И он наконец понял динамику происходящего.

Эта динамика была в немалой степени задана родительской прозорливостью, и спустя полтора месяца, после поселения Владимира в их доме, вот что было у Руокко на уме.

Они заживут одной семьей. Не слишком радикально отличающейся от традиционной русской семьи, если уж на то пошло. Та же коммунальная квартира, два поколения, разделенные хлипкой стенкой; шум, издаваемый молодой парой в постели, успокаивает стариков: их род не исчезнет. Владимир займет место рядом с Фрэн. Жизнь будет неровной и странной, но не более странной и определенно не более ужасной, чем та, что была у него прежде. По крайней мере, в глазах Руокко отсутствие амбиций у Владимира являлось скорее добродетелью, чем пороком. И ходить по-еврейски он сможет сколько душе угодно. Разворачивать ступни вправо-влево, напялить клоунские башмаки, если пожелает, и шлепать в них к супружескому ложу, прихлебывая по пути вечный арманьяк, — и никто ему слова не скажет.

Как гласит кухонная мудрость Винси, «стоит ли возиться с мальками, когда у нас есть рыбина покрупнее?».

Ему предлагают компромисс, не самый плохой компромисс. Отныне он никогда не будет одинок в Америке. Никогда не обратится к Гиршкиным за сомнительным родительским утешением и не проведет ни одного дня в качестве мамочкиного фейлрушки. В возрасте двадцати пяти лет он родится в новой семье.

И совершенно самостоятельно достигнет конечной цели каждого иммигранта: дом краше прежнего и такой же несчастливый.

В ту ночь, когда профессора удалились в свою спальню и покой был восстановлен, когда натуральную зубную щетку извлекли из матерчатого футляра, сшитого вручную, и ее нежные щетинки прошлись по их деснам, Фрэн закутала Владимира в одеяло, подложила ему под голову самую пухлую подушку и поцеловала, пожелав спокойной ночи.

— Просто расслабься, — сказала она. — Все у нас будет о'кей. Пусть тебе приснится что-нибудь хорошее. Пусть тебе приснится наше путешествие на Сардинию в будущем году.

— Ладно. — Он впервые слышал о путешествии на Сардинию, но удивления не выразил: впредь ему придется принимать такие вещи на веру.

— Скажи честно, — спросила Франческа, — ты ведь не ненавидишь меня?

— Нет. — И это было правдой.

— Обещай, что не бросишь меня… Просто пообещай.

— Не брошу.

— А завтра пойдем выпьем с Фрэнком. Вот уж кто любит тебя как сумасшедший.

— О'кей, — шепнул Владимир.