Хо-тел. Но мне хотелось и продлить неторопливо-мучительное счастье этого нашего совместного общего узнавания. Я совсем не понимал тогда или, точнее, отбрасывал в сторону это трудное понятие время, которое сверху вниз кажется коротким и не удивляющим, но снизу вверх оно наверняка кажется ужасным, и редкие ОН ОНА могут без раздумья и угрызения его переступить… Я забыл страшную, роковую суть времени, как забываем мы все счастливые, которые часов не замечают, не замечают! Не замечают, дураки..

— А знаете… Если я останусь у вас? Не хочу в общагу сегодня. А? Нет, правда. Давайте, я останусь? Я останусь, но только без ЭТОГО? Хорошо.

— Хорошо. Так будет, наверное, даже лучше. Без ЭТОГО… А ты ляжешь со мной?

— Да.

Мы сидели на софе. Смотрели телевизор. Какую-то муру. Точнее будет, она смотрела, ая любовался ее совсем словно детской щекой и приоткрытыми губами.

Меня как-то сразу стало знобить. Трясло. Неужели сейчас я, уже пятидесятипятилетний мужик, буду спать, обнимая пышную девятнадцатилетнюю девочку? Неужели такое возможно? И кому? Мне? Который теперь только мечтал о молодой и тем более юной? Да. Я знал, что можно такое купить. Купить любовь и девятнадцатилетнюю. Да только ни в какую не стал бы. И что это такое: купленная любовь? Что это за мерзость — ку-плен-на-я?! любовь?

Да никогда не поверю я в этакое счастье. Да не поверю, что это за радость, да не верю, если там за радостью красная бумажка, одна, другая, третья — сколько там ИМ платят? Сколько…

Как пылающий мальчик, стараясь не выдавать своей трясучки, я принес свою постель, раздвинул софу. Сам я редко спал на раздвинутой софе, потому что лень было и незачем, но у меня были и две подушки, и большое двойное одеяло, и все прочее. А раздвинутая софа показалась мне огромной, как футбольное поле. Я боялся. Боялся спугнуть свое счастье. Боялся, вдруг она со своим взбалмошным характером сейчас передумает? И мы опять пойдем по темной лестнице, как ходили уже не раз (я не переношу лифт, темное, глухое пространство его давит, к тому же вечное это опасение остановки, неоткрывающихся дверей), опять окажемся на промозглой улице, где была поздняя зима и все время таяло и хлюпало, скользило под ногами. Опять будем искать-высматривать фосфорический глазок такси и опять ехать, чтоб расстаться по-дурному, у тоскливо-противной пятиэтажки, «общаги», где она жила. И она опять убежит от меня..

Я думал об этом, медленно разворачивая постель. ОНА же стояла у окна, отвернувшись, и, может быть, думала о том же…

— Знаете, — сказала она. — Дайте я расстелю. Это женское дело. А вы… Вы пойдите пока на кухню или помойтесь.

«Как верно она сказала», — подумал я и отошел от софы. А она, девушка, зыркнув на меня и словно злясь, начала быстро и ловко, по-женски особенно стелить простыни, взбивать подушки, быстро и ловко постелила одеяло, оправила, отвернула, еще что-то такое делала. А я смотрел.

Лицо ее было нежно и властно одновременно, губы закушены, брови то сходились, то расходились, прекрасно-выпуклый зад как-то особо соблазнительно двигался.

— Ну, что вы стоите? Идите мыться!

Она снова отошла к окну.

Я послушался. Разделся до трусов. Пошел в ванную. Помылся. Почистил зубы — все это делал как всегда и в то же время не так, потому что словно ошалел. Что такое со мной? С теми женщинами было все просто. Обыкновенно. Разве что с Надией? Но Надия была женщина, и женщина куда более опытная. А здесь все-таки девушка, хотя как-то, между строк, я спросил ее об этом. «Ачто?» — «Ничего».. «Нет, не девушка. Так получилось… А что?» — «Ничего. Просто хотел знать». Промолчала. И я промолчал.

Когда я вышел из ванной, она стояла так, как была. У окна. И даже не повернулась, когда я лег.

— Теперь мне командовать?

— Нет, я сама.

Она тоже сходила в ванную, пошумела там водой. Вернулась, пахнущая мятной пастой.

Я лежал под одеялом, выставив поверх руки, как школьник в пионерском лагере. Она посмотрела.

— Отвернитесь..

— Нет.

— Ну, хотя бы не подсматривайте..

— Буду… Все равно..

— А-а! — притворно-досадливо сказала она и потянула кофточку через голову. И, оставшись в бюстгальтере, вся малиновая и с потемневшим лицом, так же ловко и по-женски расстегнула-спустила юбку. На ней были белые простые панталоны, и она была в них прекрасна, мощная, плотная девочка. Шагнула к постели. Я подвинулся. И она легла рядом со мной. Влажная, холодная, горячая и тяжелая, неуклюжая и нежная одновременно, пахнущая мятной пастой и внезапно пряным подмышечным потом.

— Что с тобой? Ты боишься?!

Вместо ответа она прижалась ко мне, и я почти обморочно ощутил крепко целующие меня губы, холод ее щеки и обнял ее за мощную и нежную талию, двинув ладонь по ее спине под резинку, где ощутил пухло-нежный мысок, от которого начинались ее круглые, пышные ягодицы..

Так мы затихли, словно сливаясь в одно, присоединяясь друг к другу одним всеобщим тяготением и объединенным желанием.

Это была странная дивная ночь, в продолжение которой мы только прижимались, не отрывая губ, гладили и ласкали, целовались, притягиваясь друг к другу. Для меня и ее уже не было тайн, я трогал, гладил, сжимал ее полные ягодицы, сдвинув резинку, обнажил живот, прекрасно выпуклый и округленно вдавленный, я гладил его, наслаждался найденной нежностью пупка, опускался дальше, к роскошному двойному валику, и пальцы нашли наконец ее лоно, странно и, может быть, по-девичьи не сильно опушенное, гладкое по краям кругловытянутых губ и нежно пахнущее каким-то сырым и как бы тюльпанным. Так пахнет чашечка тюльпана в глубине. Может быть, ее чашечка была только немного более пряной.

Она не сопротивлялась мне и ни разу не оттолкнула меня. Ее руки делали то же самое, они гладили, искали, исследовали, знакомились с моими особенностями и, иссякнув желанием, опять обращались в губы, поцелуи, объятья. Мы засыпали, словно пресыщенные, и так же внезапно просыпались и словно не было конца этой медленно текущей мартовской ночи.

А утром был снег. Я проснулся первым и осторожно обнял ее, спящую тяжелым, обморочным сном, но с такой ясностью, хотелось бы написать, не лица, а чела, с такой девичестью в опущенных веках и полуоткрытых припухших губах, что подумал: «Нет. Это не явь. Сон или что еще? Что еще?.. Разве такое может быть явью?»

Я коснулся ее живота. Нет, это явь. Нащупал резинки опущенных к коленям панталон и, робея сам себя, положил руку на теплое, неизъяснимо прекрасное возвышенное углубление ее лона. Она спала и слегка улыбнулась, ощутив мою ласку.

А потом открыла глаза и сразу потянулась ко мне.

А я был готов зарыдать от счастья.

В тот раз мы встали уже сближенными. И я проводил ее на трамвай, с неудовольствием заметил, что она на людях словно стыдится и дичится меня. Счастье с ней было, видно, ух какое трудное, и я опять неприятно это понял, когда, совсем холодно от меня отвернувшись, она втиснулась в трамвай. Уехала, даже не глянув на прощанье.

Я вернулся в мастерскую и хоть был обескуражен, однако начал что-то кропать. Набрасывать контуры. И вдруг осенило! Да я же и напишу с НЕЕ Афродиту! Блеск тела этой девушки, его великолепная нестандартность, незавершенность как бы чего-то воистину великого захватили меня. Я мог найти в ней главное — Женщину в Богине. Богиню же в женщине я мог воссоздать сам, своим воображением и всем тем, что уже полвека искала-алкала моя жадная до женской красоты и сути душа. И я твердо решил просить у своей подруги позволения писать ее обнаженную. Картину я, кажется, нашел. Это был (должен был быть!) рассвет — и такой синий, волшебный (не то, не такое слово!), такой, когда возможно все, что желает и ищет душа, и когда еще торжествует над Землей, лишь собирается скрыться все то, что исчезает с первым криком петуха. Как с первым явлением какой-то реальности, которая вспугивает и видения, и самую ночь и начинает наполнять реальностью еще грядущий, но уже нарождающийся день. На этом ТАКОМ рассвете и должна была родиться, явиться из пены непробуженного моря БОГИНЯ АФРОДИТА и с первым проблеском уже земной и розовой зари должна была выйти-ступить на грешный берег, на горе или счастье всем земнородным людям, животным и растениям. Ибо любовью ее всемогущей отрицалась и побеждалась даже исходная, переходная ли реальность.