Она мечтала уехать вместе с циркачами, когда кончатся их гастроли в Бродках. Матери, конечно, она не сказала об этом ни слова…

В тот вечер она бежала домой со всех ног. Было холодно, изо рта вылетали маленькие облачка пара. Люба всегда удивлялась: почему этот пар — холодный, а тот, что поднимается из носика чайника, такой, что обожжешься?

Она добежала до своей улицы, свернула за угол. Четвертый с конца — их дом, серый, маленький, с двумя комнатками и с уборной во дворе. Влетела на кухню и остановилась: на столе лежали апельсины. Подумать только, апельсины! С черного рынка! Она замерла в предвкушении чудес. Только отец приносил домой апельсины.

— Папа! Папа!

Ответа не было. Она просунула голову в дверь задней комнаты, служившей одновременно и гостиной, и спальней родителей. Мать стояла у окна, держа в руке листок бумаги. Рядом стоял вовсе не отец, а дядя Феликс и, по правде говоря, никакой не дядя, а лучший друг отца. Держа ее за плечи, он повторял:

— Не плачь, Магда, не плачь.

Мать не сводила глаз с этой бумажки в руке.

— Мама, что случилось?

Прежде чем та успела ответить, раздался громовой стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в комнату ворвались четверо усатых милиционеров. Сразу стало тесно.

— Где находится Адам Вода?

— Здесь его нет.

— А где он?

— Поехал к родственникам в Варшаву.

— Проверим. А вам придется пройти с нами.

— Что вам от меня нужно? — Магда, отпрянув, ухватилась за руку дочери.

Люба почувствовала в своей ладони свернутую во много раз бумажку.

— Пройдемте!

Магда оглянулась на дочь. Люба дрожала.

— Пожалуйста, разрешите… я отведу ребенка к сестре.

Один из милиционеров грубо дернул ее за руку и толкнул в дверь. Другой своей огромной волосатой лапищей ухватил два апельсина со стола.

— Магда! — крикнул вдогонку Феликс. — Не волнуйся, я побуду с Любой.

Милицейская машина отъехала от дома. Мать так и не успела сказать Любе ни слова. Разжав кулачок, девочка поглядела на смятую бумажку.

— Это письмо от твоего отца, — объяснил Феликс. — Он дезертировал из армии и убежал из Польши. По его поручению кто-то принес сюда корзинку апельсинов и письмо.

Люба прочитала:

Она тщетно пыталась понять, что происходит. Маму забрали в милицию. Папа уехал. И все это произошло так стремительно… Только несколько апельсинов осталось на столе в доказательство того, что это не тяжкий сон.

— Не горюй, Люба, — сказал Феликс. — Все образуется, вот увидишь. Я тебя одну не брошу.

Она улыбнулась ему, а он — ей. В зубах у него была зажата спичка. Девочка любила Феликса: он всегда смешил ее и придумывал разные игры.

Ночью она без конца ворочалась на своей кровати в кладовке за кухней. То есть, это раньше была кладовка, а теперь ее собственная комната — крошечная, зато своя, как у взрослой. После всего пережитого ей было холодно, одиноко, страшно.

Она спрыгнула на пол и прокралась в спальню. Феликс, постеливший себе на диване, тоже еще не спал. Увидев дрожащую от холода и страха девочку, в одной ночной рубашке, он откинул край одеяла. Она юркнула к нему.

— Ну, — сказал он, — ты почему это не спишь?

— Не знаю, не спится. Страшно. Можно, я тут побуду?

— Можно, — он улыбнулся и притянул ее к себе поближе.

— Дядя Феликс, — шепнула она. — Дядя Феликс, давай с тобой играть.

— Ну, давай, — сонно пробормотал он и пощекотал ее под мышкой, отчего Люба захихикала. — Теперь ты меня щекочи.

Люба тоже пощекотала его.

— Твоя очередь, — сказала она, переворачиваясь на спину.

Феликс поднял подол ее рубашки и начал медленно водить рукой по животу, спускаясь все ниже. Потом остановился. Люба пощекотала его живот. Он засмеялся:

— Ну, хватит!

— Ничего не хватит! Твоя очередь!

Феликс принялся осторожно поглаживать ее между ногами, и это было приятно. Рука его поползла выше. Ей понравилось это, хоть и не было щекотно.

— Теперь ты, — сказал Феликс, разводя ноги.

Люба повела рукой и наткнулась на что-то длинное и твердое.

— Ой, что это? — спросила она.

Феликс тяжело дышал.

— Большой палец, — ответил он.

Люба рассмеялась. Конечно, никакой это был не палец, но ей нравилось трогать это и чувствовать, как оно становится больше и тверже. Феликс взял ее руку в свою и стал водить у себя между ног вверх-вниз.

— А тебе не больно, дядя Феликс?

— Нет… нет… — выдохнул он.

«Палец» подергивался под ее рукой и делался все больше. Потом Феликс негромко застонал, и по руке у нее потекло что-то теплое. Феликс лежал неподвижно, а то, что она гладила, уменьшилось и стало мягким. Любу это поразило.

Феликс вытер ее пальцы о простыню, взял девочку на руки и перенес на кровать. Она сразу же заснула.

Магду через несколько дней выпустили, но милиция не потеряла надежду выведать у нее, где скрывается Адам. Этот год был ужасен: в любое время дня и ночи мог раздаться стук в дверь, а за ним следовали бесконечные допросы в отделении. Хорошо еще, Феликс никогда не отказывался посидеть с Любой, а та никогда не капризничала и не плакала.

Хотя заплакать было от чего — вокруг творилось что-то странное. Однажды, когда она с матерью шла по улице, к ним подошел сосед, секретарь местной ячейки компартии, и прошипел:

— Твой муж — изменник родины!

В другой раз какая-то женщина хлестнула ее ладонью по лицу:

— Не смей приставать к моему Яцеку!

Спустя год милиция оставила ее наконец в покое, но соседи — нет. Теперь в ход пошли самые невероятные сплетни. Магда и не пыталась опровергать их, а просто всегда следила, чтобы просторная блузка, скрадывавшая очертания ее точеного тела, была застегнута доверху, чтобы длинная юбка прятала стройные ноги, чтобы на лице не было никакой косметики, а волосы были собраны в незамысловатый пучок на затылке.

Тем не менее все соседки считали, что эта привлекательная и цветущая женщина, брошенная мужем-предателем, может разбить их семейное счастье. Магда никак не могла устроиться на работу, и если бы сестра не присылала кое-что из деревни, то им нечего было бы есть. Присылала она немного и нечасто — фруктов, овощей, иногда кусок мяса или тощего цыпленка. Дети изводили Любу, крича ей: «Твоего отца расстреляют!»

Наконец, пришло письмо от Адама. Он сидел в лагере беженцев в Турции, недалеко от Стамбула.

— Слава тебе, Господи, живой! — с радостным облегчением воскликнула Магда и прочла вслух:

Она стала тормошить дочку:

— Давай-ка пораскинем мозгами, Люба. Нам, прежде всего, нужны деньги — американские доллары. Надо перебраться в большой город, вроде Гданьска или Кракова, там есть работа, туда приезжают иностранцы с деньгами. И уехать за границу оттуда легче.

Она выбрала Краков и вскоре уехала туда, оставив Любу на попечение сестры в деревне. На прощание она купила ей зеленые замшевые туфельки и пообещала выписать ее к себе через месяц. Однако, когда пришло время уезжать, Люба села в поезд с тяжелым сердцем — в Бродках снова гастролировал цирк, притягивавший ее к себе, как магнит, а она уезжала из маленького городка, где прошли первые девять лет ее жизни. Она закрыла глаза, когда за окном вагона появились ярко раскрашенные цирковые фургоны. Ей так хотелось оказаться там, среди артистов, увидеться с Йозефом и его труппой… Поезд набирал ход, и скоро фургоны скрылись из вида.

Магда встречала ее на платформе краковского вокзала. Увидев дочку с дешевеньким фибровым чемоданчиком, куда поместились все ее пожитки, она бросилась к ней и крепко обняла.