В комнату вошла Патриция.

Дэнни поразило страдальчески-недоуменное выражение ее юного лица. Он хотел броситься к ней, обнять и расцеловать ее, сказать, как сильно он ее любит, но вместо этого словно прирос к полу.

— Патриция, это я, — с трудом шевеля непослушными губами, начал он. — Не знаю, что сказать… Прости меня…

Она отступила на шаг. Взгляд ее был полон все того же отчаяния. Она казалась выше ростом и тоньше, чем была, и он не узнавал в ней ту маленькую девочку, которая когда-то, заливаясь смехом, цеплялась за его штанину.

— Ты не узнаешь меня? Это же я, твой отец.

Она продолжала смотреть все так же.

Дэнни ждал. Она молчала. Тогда снова заговорил он:

— Милая, нас обоих постигло большое горе… Ужасный удар… Но надо жить, время рубцует любые раны. И потом, потом мы встретимся и обо всем поговорим, — он сам слышал, как просительно звучит его голос.

По щекам Патриции покатились слезы, она дико вскрикнула и забилась в истерических рыданиях. Дэнни бросился к дочери, но двое мужчин, словно выросшие из-под земли, заломили ему руки за спину так, что от острой боли он согнулся вдвое. Женщина в белом халате проворно увела Патрицию.

В комнату вошел Стоунхэм.

— Убирайтесь. Вы достаточно измучили Патрицию.

— Это моя дочь. Я имею право видеть ее.

— Никаких прав у вас нет, и больше вы никогда ее не увидите.

— Вы ее отняли у Стефани, теперь и у меня хотите отнять?!

По знаку Джи-Эл охранники отпустили Дэнни. Он взглянул в глаза Стоунхэма.

— Я же сказал, что уничтожу тебя. Придет время, и ты пожалеешь, что на свет родился, ты — жидовский ублюдок!

Дэнни похолодел.

— Да-да! Я знаю про тебя все! И про «Сан-Саббу», и про то, как тебя усыновили… Тебе повезло — тебя не сожгли в печи, как ты того заслуживаешь. — Губы Джи-Эл скривились в усмешке, все происходящее было мигом его торжества. — Ты думал, жидовская тварь, что сумел отвести всем глаза?! Не вышло! Теперь все узнают то, что ты так тщательно скрывал! Я об этом позабочусь!

Дэнни стоял, не в силах пошевелиться. Этот человек откопал то, что было похоронено на другом полушарии. Он глубоко вздохнул:

— Делай что хочешь, — внезапно охрипшим голосом произнес он. — Меня интересует только Патриция. — Голос его окреп, он двинулся на каменную фигуру тестя, взмахнул перед его лицом окровавленной ладонью. — Ты, что ли, сволочь, будешь заботиться о ней? У нее же нервный срыв, ее нужно показать врачам!

— Она получит все, что только можно купить за деньги.

— Но это еще далеко не все! Твои золотые браслеты и лошади не заменят ей мать. А Стефани убил ты!

— Замолчи! — толстые жилы вздулись на красной шее Стоунхэма.

— Ты разорил своего отца, ты уморил свою жену…

— Заткнись, я сказал!

— Ты — выродок! Неужели ты думаешь, я дам тебе сделать подобное с Патрицией — с моей дочерью, в жилах которой течет моя кровь — моя еврейская кровь?!

— Я убью тебя, если станешь у меня на дороге, — прошептал Стоунхэм.

— Придется, придется меня убить, — Дэнни подошел вплотную, навис над Джи-Эл. — Придется, потому что я не сдамся никогда!

— Вон отсюда! Убирайся вон! Во-о-он! — побагровев, завопил Стоунхэм.

Вбежавшие телохранители скрутили Дэнни. Стоунхэм тяжело отдувался. Последнее, что видел Дэнни, перед тем, как его выволокли из комнаты, — Стоунхэм, рухнув в громадное кожаное кресло, уставился в пол — туда, где ковер был испачкан кровью.

Когда в аэропорту Кеннеди он сел в «Боинг-747», ему казалось, что голова вот-вот лопнет. Внутри гудел тяжкий колокол, не заглушавший всхлипываний Патриции. Надо подумать, надо вырваться из мертвой хватки Стоунхэма.

«Жидовский ублюдок» — вот какими словами этот человек пробил огромную брешь в стене дома, которое он возводил столько лет и считал неприступной твердыней.

Как отнесется Патриция к этой тайне? А вдруг она скажет: «Я не хочу быть еврейкой». Никогда еще не испытывал Дэнни такого бессилия, такой беспомощности…

— Счастливого рождества, — сказала стюардесса.

Дэнни захотелось засмеяться — засмеяться до слез, которые спутают наконец мучительные мысли.

Кот вспрыгнул на стол, потерся о руку Любы, но она мягко отодвинула его в сторону, и он, осторожно пройдя между пачками счетов, нашел наконец подходящий листок бумаги и улегся на него.

«Боже, — думала Люба, — ничего себе начинается новый год! И откуда взялась такая пропасть счетов?» Она получила от сестры миссис Маккивер сто фунтов за портрет ее собаки и двадцать пять — от водопроводчика за небольшой эскиз, но это все оказалось каплей в море. Она достала из-под брюха кота записку Дороти:

Она ненавидела эти встречи, но делать нечего. Слава Богу, что Дороти сменила гнев на милость. Она скомкала записку, швырнула ее в мусорное ведро, но не попала. Кот подхватил бумажный шарик и стал катать его.

Где же взять денег? Вечер с молоденьким рок-певцом не решит проблемы. Остается один выход — эта мысль давно уже засела у нее в мозгу. Так или иначе, терять ей нечего.

На следующий день, ничего не сказав Магде, она отправилась на вокзал Виктория и купила билет до Брайтона и обратно.

Под уныло моросящим зимним дождем гостиница «Гринфилдс Инн» казалась заброшенной и обшарпанной. Большой щит на газоне сообщал «ПРОДАЕТСЯ» и рекомендовал за более подробными сведениями обращаться в Королевский брайтонский банк. Люба огляделась по сторонам — на улице, как всегда в «мертвый сезон», не было ни души — и подошла к подъезду. Он был заперт. Тогда она пошарила в цветочном горшке перед входом, откуда до сих пор торчала ярко-красная пластиковая герань, выудила оттуда ключ.

Ей было неуютно и страшновато в холодном пустом доме, где так гулко раскатывалось эхо ее шагов. Но она знала — деньги должны быть где-то здесь. Больше полковнику спрятать их было негде. Она десятки раз думала об этом, мысленно обшаривая каждый уголок отеля, и пришла к выводу, что лучше места для тайника, чем в «цоколе», не найти. Да, они там! Она вспомнила тот день, когда полковник заставил ее перетаскивать мыло, салфетки, полотенца и прочую дребедень на чердак, и она впервые поняла, что у него не все дома. Дело было не в его ненормальности — просто он не хотел, чтобы она здесь появлялась. Но куда же он запрятал деньги?

У дверей его кабинета она замедлила шаги, заглянула в дверь, потом вошла. Сколько кошмарных воспоминаний связано с этим местом! Бюро было отперто и пусто, на вешалке аккуратно висел его кургузый белый пиджачок. Интересно, а в чем же его хоронили? Он бы, разумеется, хотел лечь в гроб в парадном мундире при всех орденах… Стоп! Вот оно! Ну, конечно!

Люба бросилась вверх по лестнице, представляя себе на бегу, о чем думала Магда, таща последний ящик мыла туда, на чердак, где лежал бездыханный полковник…

Уже смеркалось. Она зажгла свет и, поглядывая, не осталось ли на железных ступенях следов крови, стала взбираться на чердак. Добралась и окинула взглядом гору коробок мыла и туалетной бумаги… Сколько раз она пряталась здесь и рисовала, пока полковник разыскивал ее… Вот здесь, направо у стены стоял деревянный сундук, на который она забиралась. Она попыталась поднять тяжелую крышку — заперт!

Она слетела по ступеням вниз, на кухню, спугнув мышку, юркнувшую за плинтус. Достала из ящика деревянную колотушку, топорик для колки льда и побежала обратно. Она не сомневалась, что деньги — там, в сундуке. Вставила толстое лезвие в щель под крышкой и принялась бить по обуху молотком. Крышка подалась неожиданно легко, она откинула ее и увидела аккуратно сложенный полковничий парадный мундир и сверху — фуражку. Она вынула это из сундука. Под мундиром оказались сабля, африканская резная фигурка-талисман, каска, стек. Люба растерянно обшарила сундук. Пусто. Больше ничего. Но этого не может быть! Она уверена, что тайник где-то здесь. Нагнулась над сундуком, чтобы сложить в него доспехи полковника и вдруг замерла. Потом провела пальцами вдоль нижнего края и в самом углу нащупала едва заметную скобочку. Она потянула — и дно сундука выдвинулось, открывая потайной ящик. В нем лежала железная коробка. Люба торжествующе схватила ее. Коробка была заперта. Улыбаясь, Люба потянулась за топориком.