У них выработался утренний ритуал. Патриция, собирая свои тетрадки, распевала песенки Фреда Астора из того давнего, первого в жизни Дэнни фильма.

В машине она прижималась к нему щекой, мурлыча, как котенок, если Дэнни был выбрит, а если нет — вскрикивала: «Какой ты колючий, папочка!»

Эти минуты были очень дороги для Дэнни.

Но пришел день, когда позвонили ему на студию и сообщили, что Патриция попала в автокатастрофу. Он бросился домой и столкнулся в дверях с выходившим доктором. Выяснилось, что она выпала из открывшейся дверцы машины, когда мать везла ее домой. Доктор уверял, что девочка отделалась несколькими ушибами.

Дэнни взбежал по лестнице в спальню — Патриция с повязкой на лбу мирно спала, прижимая к себе своего плюшевого мишку, — голова у него тоже была забинтована.

В гостиной на диване, в обществе полупустой бутылки скотча и полного стакана сидела Стефани.

— Не думаю, что сегодня есть повод… — сквозь зубы проговорил Дэнни.

— Мне так грустно… Позвонил папа и…

— Плевать мне на твоего папу. Объясни лучше, как ты умудрилась выронить Патрицию?

— Не знаю… Я как раз снизила скорость перед светофором, а она, наверно, прислонилась к дверце…

— Запертая дверца не открывается.

— Значит, она не была заперта, — огрызнулась Стефани.

— Если бы ты не накачивалась виски после каждого звонка Джи-Эл, то помнила бы, может быть, про такую маленькую кнопочку на двери.

— Не надо разговаривать со мной, как со слабоумной!

— Я разговариваю с тобой так, как ты этого заслуживаешь… — в эту минуту, ему показалось, что Патриция заплакала.

Он бросился к ней, стал на колени возле ее кровати, вытер ей слезы своим носовым платком.

— Не плачь, не плачь… Я так люблю тебя. Не надо плакать.

— А маму ты тоже любишь?

— Конечно! Почему ты спрашиваешь?

— А почему ты кричал на нее?

— Мы просто оба сильно расстроились из-за того, что с тобой приключилась такая неприятность.

— Но она же не виновата…

После этого происшествия супружеская жизнь Дэнни явно дала трещину. Стоило ему уехать на съемки, как Стефани, забрав дочку, улетала к отцу. Дэнни ни разу не был у него в гостях, и это, очевидно, устраивало обоих. Так и шло. Он все чаще выезжал на «натуру» — тем более, что павильоны и декорации выходили из моды, требовался больший реализм, правдоподобие и достоверность, — а жена с Патрицией все чаще гостили на Лонг-Айленде. Джи-Эл пригласил даже учителя, чтобы внучка не отстала от класса.

Дэнни часто вспоминал потом, каким пустым и безжизненным показался ему его дом в День Благодарения 1980 года, когда он вернулся со съемок. Увидев плюшевого мишку — с полуоторванным ухом, без одного глаза, — он едва удержался от слез. В первый раз Патриция не взяла его с собой.

Но по-настоящему он понял, что дочь отдаляется от него, на дне ее рождения — ей исполнилось двенадцать. Она ворвалась в его кабинет в белых рейтузах и черных высоких сапожках.

— Папочка, у меня будет лошадь, представляешь? Моя собственная лошадь!

— О чем ты, не понимаю, — Дэнни, отложив рукопись сценария, посадил дочь на колени.

— Дедушка дарит мне на день рождения настоящую, живую лошадь — серую в яблоках. — Она порывисто обняла его.

— Это замечательно, Патриция, но где она будет жить?

— На Лонг-Айленде.

— Да? Ну, тогда тебе не слишком часто придется скакать на ней.

— Ну, почему же? Каждый уик-энд. Дедушка устраивает меня там в школу.

Дэнни почувствовал, как сухо стало во рту, но глаза дочери так сверкали от счастья, что он ничего не мог ответить ей.

— Посмотри-ка, папочка! — она подняла руку. — Тебе нравится?

Дэнни смотрел на массивный золотой браслет, обвивавший ее хрупкое запястье. Он наверняка стоил несколько тысяч долларов. Его подарок — часы с изображенным на циферблате медвежонком — казался в сравнении с этим убогой дешевкой.

— Пойду покажу маме!

Когда она спрыгнула с его колен и выскользнула за дверь, Дэнни показалось, что она ушла навсегда.

Все это было печально, но неизбежно: они со Стефани пришли к выводу, что им необходимо расстаться. Часы больше не били — некому стало заводить их. Стефани и Патриция почти постоянно жили теперь на Лонг-Айленде. По жене он совсем не скучал, а вот разлука с дочерью была непереносима.

Дэнни считал дни, оставшиеся до конца учебного года. 24 июня Патриция должна была, как обычно, прилететь в Калифорнию и провести с ним три недели — целых три недели они будут вдвоем: он и она, и больше никого.

Он был горд и рад, когда через несколько дней после прилета она спросила:

— Папа, можно я пойду с тобой на студию? Я хочу посмотреть, как снимают кино.

Ей ужасно понравилось на съемках. Теперь она читала все его сценарии. Она задавала вопросы — на взгляд Дэнни, очень толковые — и вносила дельные предложения.

В последний день, когда Дэнни вез ее со студии домой, Патриция о чем-то глубоко задумалась.

— О чем ты думаешь?

— Я хочу заниматься тем же, чем ты. Хочу снимать кино, — сказала она, выглядывая из окна.

Дэнни, охваченный волнением, не сразу нашелся, что ответить. Прелестная четырнадцатилетняя девочка не сказала: «Хочу быть кинозвездой». Она хочет снимать кино. И у нее есть способности к творчеству, она хорошо пишет. Но вместе с тем ей присуща особая душевная тонкость, которая может обернуться хрупкостью и неуравновешенностью — это тревожило Дэнни. Ее голосок вывел его из задумчивости:

— Папа, возьми меня летом в экспедицию. Возьми, а?

— Конечно, возьму, — ответил Дэнни, стараясь скрыть, какой восторг забушевал в нем от этих ее слов.

Она улетела, а потом раздался звонок с Лонг-Айленда:

— Папочка, я так огорчена… Мне так хотелось поехать с тобой летом на «натуру»… Но… так получается… что… Одним словом… — она осеклась.

— Ну, так что же, говори, Патриция!

— Ты не подумай, что дедушка специально это подстроил… Он не виноват, честное слово….

Дэнни с бьющимся сердцем слушал. Так он и знал.

— Но он заказал сафари в Африке…

— В Африке?

— Да, а мы как раз проходили горилл в школе…

— Значит, ты со мной не поедешь?

— Он так старался… так хлопотал… хотел сделать мне сюрприз и везет туда весь наш класс…

— Я все понимаю, — сказал Дэнни, чувствуя, как заныло сердце. Да уж, подумалось ему, Джи-Эл костьми ляжет, но не допустит ее в «еврейскую шатию».

— На будущий год я обязательно поеду с тобой, папочка.

— Конечно.

Этому не суждено было случиться никогда.

Магда с трудом распрямила затекшую спину, обеими руками потерла ноющую поясницу. Но облегчение было мимолетным: боль вернулась, как только она взглянула на пирамиду коробок с мылом, сложенную у двери. Три коробки она уже отнесла на третий этаж, причем по более крутой и длинной черной лестнице — полковник Джонсон не желал, чтобы постояльцы видели его жену за этим занятием.

Раньше это было обязанностью Любы. «Где она теперь? Что с ней?» — поглядывая на море, растирая поясницу, думала Магда. За полгода она получила только одно письмо от дочери и страшно обрадовалась.

Почтальон пришел в тот день позже обычного, когда полковник Джонсон прилег вздремнуть. Магда отнесла всю корреспонденцию к нему в кабинет — и вдруг узнала на одном из конвертов почерк Любы. Дрожащими руками она достала письмо.