Когда он очнулся, отца уже не было. Ощупав трясущейся рукой голову, он обнаружил на затылке шишку. Пол был весь в крови. Лицо распятого было обращено к нему.

Давид ставил в особую нишу книжный шкаф, который должен будет скоро заполниться переплетенными в кожу томами Ницше, Шопенгауэра, Гете. Спальня в комендантском доме была просторная, обставлена массивной резной мебелью. На окнах висели тяжелые бархатные шторы, перехваченные внизу атласными витыми шнурами.

Когда появилась Рахиль с картиной в серебряной раме, которую она до блеска начистила на кухне, Давид отложил молоток. Подойдя к столику возле кровати, девушка принялась расставлять на нем фотографии — на них в неестественных позах замерли офицеры.

— Рахиль… — прошептал Давид.

— Т-с-с… могут услышать…

Давид притворил дверь и вернулся к Рахили.

— Прошу тебя, — она пыталась высвободиться, — не надо… Это опасно…

Давид, не слушая, обхватил ее лицо ладонями и поцеловал.

— Какая ты красивая.

Рахиль смущенно комкала свой передник, надетый поверх форменного синего платья. Давид отвел от ее лица длинные темно-каштановые волосы.

— Знаешь, я видел Мойше и сказал ему, как я тебя… как я к тебе отношусь. Ему сказал, а тебе не решаюсь.

Запрокинув голову, она смотрела на него, карие глаза наполнялись слезами.

— Не плачь, Рахиль… — он сжал ее руки. — Я люблю тебя. Я не дам тебя в обиду. Верь мне. Совсем скоро мы будем вместе.

Дверь приоткрылась, и они отскочили друг от друга. На пороге стоял комендант со своим адъютантом.

— Кончил работу?

— Пока нет, господин комендант, — Давид торопливо подошел к шкафу. — Тут еще на несколько часов.

— Доделают без тебя.

Давид, не взглянув на Рахиль, пошел к дверям, ступил за порог, не оглянувшись. Адъютант вышел и закрыл дверь. Рахиль осталась с комендантом наедине.

Комендант снял фуражку и перчатки, присел к столу, просматривая какие-то документы. Рахиль, умоляюще сложив руки, дрожа всем телом, приблизилась к нему:

— Господин комендант… пожалуйста, извините его… Он не виноват…

— Разумеется, не виноват. Виновата твоя красота. Я его отлично понимаю. Устоять невозможно.

— Но он всего лишь сказал мне, что видел моего брата…

— Если тебя интересует кто-либо из заключенных, Рахиль, обращаться следует ко мне, — голос коменданта, утратив начальственную строгость, звучал почти приветливо.

— Я поняла, господин комендант.

— Рахиль, — отложив бумаги, он откинулся на спинку стула, взгляд голубых глаз смягчился, — не надо смотреть на меня с таким ужасом. Я ведь не зверь. Разве с тобой плохо обращаются, разве тебя обижают?

— Нет, господин комендант.

— Сколько лет твоему брату?

— Двенадцать, господин комендант.

— Ну что ж, пусть помогает тебе на кухне. Ты не против?

— Нет, господин комендант… Конечно, нет, господин комендант… — Рахиль смеялась, хотя слезы лились у нее из глаз.

Комендант улыбался.

Мойше выдали чистую рубашку и пару брюк, в маленькой комнатке за кухней, где жила Рахиль, ему поставили топчан. Снова, как когда-то на мызе, они были вместе. Он рассказал ей про отца. Матери никто из них не видел с того самого дня, как ее увели. Оба знали, какая судьба постигла их родителей.

— Я бы могла их спасти, — шепнула ему Рахиль.

— Ты? Как?

— Так же, как тебя. Они бы тоже работали здесь..

— Так почему же ты не сделала этого?

— Тогда я еще не знала, что это в моих силах…

Лежа рядом с сестрой, Мойше невольно обратил внимание, что вместо «шишечек», так поразивших его когда-то, в вырезе ночной сорочки виднеются полные груди. Но не сказал ни слова, боясь, как бы его не отослали спать на топчан.

— Рахиль… — позвал он.

— Ну, что еще? — вздохнула она.

— Ты что, замуж выходишь?

Она повернулась на бок, чтобы видеть его лицо.

— О чем ты?

— А Давид сказал, что я буду его — как это? — шафером.

Она засмеялась, поцеловала его в лоб:

— Если мы выживем, если выйдем отсюда, — да. Мы с Давидом будем о тебе заботиться.

Часто посреди ночи она вставала и, набросив на голые плечи платок, выходила, плотно прикрывая за собой дверь. Мойше просыпался и сразу же засыпал снова, не дождавшись ее возвращения. Он спрашивал ее, что это за работа такая — глубокой ночью? Но ни разу не получил ответа.

Днем, когда она прибирала комнаты коменданта, Мойше работал на просторной кухне с кирпичным полом и огромной плитой — чистил картошку, мыл кастрюли и сковородки, подметал. Ему нравилось там — тепло и так вкусно пахнет.

Рахиль предупредила, чтоб он носа не высовывал за проволоку, натянутую вокруг комендантского дома. Но искушение было слишком велико, и Мойше всякий раз, направляясь за дровами, выглядывал наружу. Он видел изможденных евреев-заключенных в лохмотьях и отрепьях и, случалось, перебрасывал им через ограду несколько ломтей сворованного на кухне хлеба.

Однажды ночью он спросил:

— Рахиль, как ты думаешь, может, у коменданта в сердце тоже застрял осколок того дьявольского зеркала.

— Нет, — ответила она и замолчала, словно взвешивая свои слова. — Он добрый человек. Мне его жалко. Он солдат: у него в роду с незапамятных времен все были военными. Он исполняет приказ, вот и все.

— Но ведь здесь убивают людей.

— Так ведь на то и война, Мойше, так всегда поступают с теми, кого берут в плен.

— Но мы-то ведь не солдаты и не в плену! — стоял на своем Мойше. — Нас-то за что?

Голос Рахили был едва слышен:

— За то, что мы евреи.

Оба долго молчали. Потом Мойше сказал:

— А давай не будем евреями. Ты ж сказала — мы здесь потому, что мы евреи. Вот давай больше и не будем…

— Это невозможно, Мойше. Мы родились евреями. Тебя назвали в честь нашего великого пророка и вождя Моисея. Мы — евреи и всегда ими останемся… Спи…

Плотно подоткнув одеяло, он смотрел в темноту и думал: «Не хочу быть евреем», — и надеялся, что Рахиль не догадается о его мыслях.

Постепенно Мойше освоился в новых обстоятельствах, привык к безопасности, осмелел и однажды ночью, когда Рахиль встала с кровати и вышла, неслышно выскользнул за нею следом. Затаив дыхание, он видел, как она закрыла за собой кухонную дверь.

Он выждал мгновение, осторожно приоткрыл ее и не поверил своим глазам: Рахиль спокойно поднималась по лестнице, пользоваться которой было строго-настрого запрещено. Наверху стоял часовой. Рахиль шла прямо к нему, словно не видя его. Вот она поравнялась с ним. «Назад!» — хотел крикнуть ей Мойше, но оцепенел от ужаса.

Рахиль как ни в чем не бывало прошла мимо часового, а он даже не шевельнулся и не окликнул ее.

Мойше вернулся к себе, снова лег, но уснуть не мог. Так пролежал он несколько часов, слушая гулкие удары сердца. За окном светало, когда Рахиль снова вошла в комнату. Мойше понимал только одно: спрашивать сестру, где она была и что делала, — нельзя.

Потом она перестала пускать к себе на кровать брата и больше не выходила из комнаты по ночам. Мойше не хватало тепла ее тела, но он понимал — Рахили нездоровится. Несколько раз он видел, как утром она, зажимая себе рот, выскакивала на двор, и ее рвало.

Шла весна 1945 года. Давид оказался прав: союзники приближались. Итальянцы ходили хмурые, часто о чем-то шептались друг с другом. Столкновения с немцами стали случаться все чаще, казни заключенных — тоже. Крематорий работал теперь круглые сутки, и дым из его трубы валил днем и ночью.

Мойше в тот день сажал помидоры в огороде, делая аккуратную маленькую ямку для каждого саженца, и вдруг услышал необычно громкие голоса. Выглянув наружу, увидел толпу заключенных, суетившихся возле бараков. В испуге он схватил корзинку с рассадой и побежал на кухню. Двое итальянских солдат чуть не сшибли его с ног — они мчались к грузовику, стоявшему у ворот лагеря. У дверей дома урчал мотор комендантского «мерседеса». Внезапно на него налетел Давид: