Магда, вяло проглотив две ложки, отодвинула тарелку: она так устала, что ей не хотелось есть.

Люба отвела ее в спальню, уложила, убедилась, что она спит и отправилась к Дэнни, радуясь, что можно уйти из дому. Слишком тяжкое впечатление произвела на нее Магда — и вид ее, и это безразличие. Может, не стоило оставлять ее одну в первый же день? Но ей не терпелось увидеться с Дэнни. Люба откинулась на мягкую кожаную спинку сиденья — ей казалось, что лимузин еле ползет.

— Ну, скажи мне, Люба, неужели тебя ни к кому не тянуло по-настоящему?

— Дай сообразить.

— Пожалуйста, — рассмеялся Дэнни. — Сколько угодно. Ты не на экзамене.

Растянувшись рядом с Любой на широченной кровати в номере «Дорчестера», потягивая замороженную «Выборову», которую заказал специально, он погружался в прошлое этой женщины.

— Тянуло, — наконец ответила она. — К Йозефу.

— Это канатоходец?

— Да. Я его любила. Он гордился мною и вселял в меня веру. Я была частью его семьи. А остальные — остальным нужно было только одно, я это сразу чувствовала, даже если они меня и не лапали с ходу. Йозеф был единственный, кто сажал меня к себе на колени, обнимал и — ничего…

— Может быть, остальных ты сама… провоцировала?

— Может быть. Но, знаешь, я была очень любопытная, и если уж бралась выяснять что к чему, то ничего не боялась. Ну и хватит об этом, — она закрыла глаза.

Дэнни было удивительно легко с ней. Очевидно, Милт когда-то был прав, и он действительно пуританин по духу. Но Люба демонстрировала ему такую свободу, о которой он не имел и представления. И, кроме того, она оказалась великолепным «противоядием»: с нею он забывал и Брюса Райана, жившего в роскошных апартаментах этажом выше, и все случившиеся задень неприятности. Улетая из Зальцбурга, он решил больше не видеться с нею — сейчас он чувствовал, что не может без нее обойтись.

Он еще долго не мог уснуть после того, как она уехала. Да, у нее есть и мужество, и упорство, и хватка. А как узнаешь, на что ты способен, чтобы выжить, покуда жизнь не устроит тебе испытание? Разве не для этого спала в концлагере с комендантом его сестра Рахиль? Она хотела выжить, но умерла. Почему? Ведь спасение было уже совсем близко. Что заставило ее покончить с собой? Мысль о том, что она спала с нацистом и носила под сердцем его ребенка? Давид, так зверски застреленный у нее на глазах? Он любил Рахиль и хотел на ней жениться, а вот любила ли она его? А, может быть, ей стал милей немец-нацист, комендант лагеря? Он собирался бежать, оставив ее. Но она бросилась не к окровавленному трупу Давида, а в комендантскую спальню… Кто знает, о чем думала она, глядя на кровать, на которой каждую ночь спала с ним? Задавать себе эти вопросы — то же, что требовать ответа у ветра, — ничего, кроме эха, ты не услышишь.

А вот Люба должна знать ответы. Она бы поняла, что двигало Рахилью. Но она никогда, даже в таких обстоятельствах, не покончила бы с собой. В этом Дэнни не сомневался.

Он хотел новой встречи с нею — завтра же вечером. Он хотел знать до мельчайших подробностей все, что было в ее жизни.

Его разбудил настойчивый телефонный звонок.

— Какого дьявола? — спросонья рявкнул он.

— Дэнни, как здоровье?

— Милт! — невольно улыбнулся он. — Кому еще взбредет в голову звонить в половине третьего ночи?!

— Ах, прости, старина: я вечно путаю часовые пояса — Англия впереди, Япония позади или наоборот.

— Ты не очень торопился позвонить мне.

— Я опасался, что ты опять заведешь свою шарманку насчет «Человека».

— Тебе опасаться нечего. Говорить я буду с Артом Ганном. Я нашел, наконец, подход. Это будет фильм о художнике, загубившем свой талант ради выгоды.

— Да, пожалуйста.

— Так что, ты устроишь мне встречу?

— Считай, что уже устроил. Слушай, Дэнни, я тебя хочу спросить о другом… Как «Лондон-рок»?

— Движется понемножку. Плохо, по правде говоря, движется, но, ей-Богу, это последнее, что меня волнует.

— А что ж тебя в таком случае волнует?

— Эх, Милт, мне трудно об этом говорить…

— Брось, старина, мне ты можешь сказать все, — Милт стал серьезен.

— Джи-Эл.

— А что тебе-то сейчас до этого хмыря?

— Он собрался удочерить Патрицию.

— Что за бред?! При живом отце?

— Наверно, мистер Стоунхэм придерживается на этот счет иного мнения.

— Да плевать мне сто раз на его мнение! Что Патриция-то говорит?

Дэнни не отвечал. Не то что лучшему другу Милту, но и себе самому он не мог сознаться в том, что боится: Патриция не хочет, чтобы ее отцом был он.

На следующий день Брюс продолжал капризничать и брюзжать. Он восседал на своем «троне» с телохранителями по бокам. Один из них потягивал из банки «7-АП», пока Брюс, вырвав у него из рук, не швырнул ее в мусорный ящик.

Сцену на дискотеке пересняли. Брюс теперь появлялся там, произнося: «Я большой человек, а ты мой маленький помощник».

— Я вижу, ты не сердишься на меня, — сказал Слим. — Ты прости меня за вчерашнее.

— Да ладно… Мы с тобой тридцать лет состоим «в законном браке», надо иногда и поругаться.

— А зачем мы премся в Португалию? — вмешался в разговор подошедший к ним Брюс.

— Ты что, не читал сценарий? Там рок-концерт на арене для боя быков и фиеста на пляже.

— Ненавижу страны, где не говорят по-английски. Лично я знаю одно испанское слово — «si».

— Видишь ли, Брюс, в Португалии, как на грех, говорят по-португальски, — объяснил Слим.

— Новое дело, — и Брюс, матерясь себе под нос, двинулся к выходу из павильона.

Слим шепнул Дэнни:

— Эх, не послушался меня, не накрутил ему хвост, так дал бы хоть мне ему рыло начистить.

После утомительного рабочего дня Дэнни спешил в свое святилище — номер «Дорчестера», где в камине потрескивал огонь, а на кровати ждала его Люба. Она обладала каким-то волшебным даром одновременно вселять в его душу и мир, и бодрость. Все исчезало, когда Дэнни был с нею.

— Ну, как съемки? — спросила она, положив голову ему на грудь.

— Все нормально, но я жду не дождусь, когда все это кончится.

— И ты вернешься в Америку?

— До Америки еще далеко. Когда вернемся из Португалии, еще доснимем кое-что здесь и уж потом двинем домой.

— А я никогда не была в Америке.

— Правда? Надо бы съездить.

— Вы, американцы, сами не понимаете своего счастья. Слышал ты, чтобы кто-нибудь бежал из Америки? — спросила Люба и, не дожидаясь ответа, продолжала: — В Польше каждый — понимаешь, каждый! — мечтает попасть туда. Я же помню, хотя мне было всего тринадцать лет, когда мы сбежали… Ах, прости, тебе надоело слушать про это. Темная история.

— Вовсе нет. История честная и очень увлекательная. Ты прямо Шахерезада. Даже лучше.

Она польщенно рассмеялась.

— У меня таких историй — вагон. Только попроси.

— Ну, расскажи мне, чем ты занималась весь день?

— Сегодня?

— Да нет, там, в Кракове.

— Ах, мы уже вернулись в Краков? — она взбила подушки, поудобнее устроилась на груди Дэнни. — Чем занималась? В школу ходила. Знаешь, я все схватывала прямо на лету, но мне там было жутко скучно. А вот ночью — нет, — она засмеялась.

— Что смешного?

— Да нет, просто я вспомнила, как мать однажды привела домой клиента-американца. Я лежала на своем топчане в темноте и вдруг слышу — она говорит по-польски: «Езус-Мария, этот парень, наверно, считает себя Геркулесом, сколько можно? Хоть бы уж кончил поскорей». Но интонация была такая, словно она изнывает от наслаждения. Я чуть не прыснула — пришлось заткнуть себе рот подушкой.

— Ну а если ей нравился партнер, она тоже давала тебе знать об этом?

— А как же! Раз на раз не приходится.

— И при том, что ты была в той же комнате…

— Ну ей же хотелось поделиться впечатлениями! Она ведь была так одинока, все мечтала удрать из Польши — не могла забыть моего отца. О чем ей было говорить с людьми — она же никому не доверяла: вдруг выдадут? Оставалось только это.