Они проснулись от скрежета и лязга колес. Состав замедлял ход. В щели вагона проникал солнечный свет. Все вскочили.

— Тихо! — предупредил Збиг, когда снаружи раздались голоса. — Австро-венгерская граница.

Валентин приник ухом к двери, пытаясь разобрать слова.

— По-каковски говорят? — шепнул Збиг. — По-венгерски?

Валентин пожал плечами.

— По-немецки?

— Не разберу.

Поезд тронулся, и они вздохнули с облегчением. Збиг взглянул на часы.

— Еще два часа — и Вена.

— И что же мы будем делать? — спросила Люба.

— Откроем дверь и попросим политического убежища.

— А дадут?

— Дадут, они добрые. Поместят нас в лагерь для беженцев.

Прошло еще шесть часов. За стенами вагона по-прежнему было светло. Поезд, казалось, все набирал и набирал скорость. Когда же он остановится? Когда будет Вена? Куда они едут? Все посматривали на Збига, а он — на часы.

— Збиг, где мы? — не выдержала наконец Люба.

— Не знаю. Мы давно уже должны были прибыть в Вену. Может, поезд опаздывает? — Збиг впервые выглядел растерянным.

— Может, мы не в ту сторону едем? — поддела его Люба.

— Ну, тогда кричите хором «Здравствуй, Москва!», — пошутил Валентин.

— Перестань ты! — мрачно отозвался Збиг.

— Вы злитесь оттого, что есть хотите, — вмешалась Магда, стремясь разрядить обстановку. — Давайте-ка лучше вскроем еще баночку!

Люба завела глаза:

— Мне теперь до самой смерти не захочется ветчины!

Валентин снова прильнул к щели, пытаясь понять, где садится солнце.

— Вроде едем на юг.

— В Югославию? Не может этого быть.

— Надо бы открыть дверь и, пока не стемнело, определить, где мы находимся, — сдерживаясь, сказала Люба.

— Верно, — захохотал Валентин, — и если увидим снег, значит, в Сибири.

— Эту дверь черта с два откроешь, — сердито сказал Збигнев. — Да и опасно.

— Послушай, ты, — повернулась к нему Люба. — Затевать все это ты не боялся, деньги у нас брать — тоже, а теперь не даешь даже узнать, куда нас по твоей милости занесло.

— Ну а что, если мы еще не выехали из коммунистической зоны?! Пойми, нельзя срывать пломбу с вагона, а иначе дверь не открыть!

— Да не шуми! — успокаивающе сказал ему Валентин. — Никто тебя ни в чем не обвиняет. Ты свое дело сделал чисто. Но, думаю, Люба права.

— Чего?

— Да-да, она верно говорит. Мы слишком долго сидим тут взаперти. Сам знаешь — едем лишних шесть часов, а поезд знай себе пилит. Так что надо открыть дверь.

— Зря вы это затеяли.

— Давай-ка сориентируемся на местности, а дальше видно будет.

И, не дожидаясь ответа, он шагнул к дверям. Люба бросилась ему на помощь, и вдвоем они откатили дверь в сторону, сорвав пломбу. В вагон ударила струя свежего воздуха, разогнавшая духоту. Мимо пролетали зеленые луга — на них мирно паслись овцы и коровы. Они увидели дорожный указатель, но, что там было написано, не разобрали, маленький автомобильчик у переезда, мальчика-пастуха, помахавшего им.

— Мне тут нравится, — сказала Люба, — давайте сойдем.

— Жить надоело? — осведомился Валентин. — У него скорость под восемьдесят.

Они выглядывали из дверей, подставляя лица свежему ветру, и пытались понять, где находятся. Стало темнеть, впереди показались огни. Поезд замедлил ход.

— Ну! — крикнула Люба, — надо прыгать, а то опять разгонится!

— Рано еще! — крикнул Валентин. — Я скажу, когда можно будет. Приготовьтесь! Прыгайте по ходу поезда! Первый — я, за мной — Збиг, будем ловить женщин.

Он взялся за дверь, ободряюще подмигнул Любе, оттолкнулся и разжал пальцы. Люба видела, что он не упал, а побежал рядом с медленно идущим поездом. Збиг тоже устоял на ногах. Люба и Магда, прыгнув, оказались в высокой траве, совсем неподалеку от вертящихся колес. Когда во тьме исчезли огоньки хвостового вагона, они двинулись вверх по склону — туда, где слышался собачий лай.

— На Париж непохоже, но и русским духом не пахнет, — не очень-то весело сказал Валентин. — Постойте-ка тут, схожу на разведку.

— Ты поосторожней, смотри, — сказала Люба.

— Возьми, пригодится, — сказала, протягивая ему что-то, Магда. — Во всем мире собаки без ума от польской ветчины.

Они в тревоге принялись ждать его возвращения. Казалось, его не было целую вечность. Но вот он вынырнул из темноты на прогалину, подхватил Любу на руки:

— Аллилуйя! Мы в Италии!

— Да ну?

— Я заглянул в окно — они пили красное вино и ели горы спагетти. Ошибиться невозможно! — Он чмокнул Магду в щеку. — Вы попали в точку: собаки оценили ветчину и даже не гавкнули.

К полуночи они добрались до полицейского участка, где и попросили политического убежища. Оказалось, поезд завез их в Триест, почти на самой границе с Югославией. Для полицейских беглецы из соцстран были не в диковинку, их встретили довольно радушно и разрешили переночевать в двух пустующих камерах.

Люба улеглась на койку, повернулась лицом к решетке, разделявшей две камеры, и губы ее встретили губы Валентина. Поцелуй был долог: они забыли обо всем, что было вокруг.

Магда смотрела на нее с соседней койки, а потом со слезами на глазах прошептала:

— С днем рожденья, доченька.

Утром Любе исполнялось тринадцать лет, но она совсем об этом забыла.

Полицейские посадили их в автобус, а водитель растолковал, что везет их в лагерь для беженцев «Сан-Сабба» — во время войны там десятками уничтожали евреев и итальянских партизан, а теперь — это земля обетованная для тех, кто удрал от коммунистов.

В лагере их разделили. Люба долго еще видела светловолосую голову Валентина, возвышавшуюся над другими, пока его вели к каким-то дверям. Он несколько раз обернулся, пытаясь найти ее глазами.

Их завели в комнату, и итальянец, в жеваном мундире, приказал раздеваться и идти под душ. Сам он и не подумал выйти или хотя бы отвернуться, но никто не осмелился возражать: каждый боялся, что его отправят на родину. Вереница голых женщин потянулась по коридору в душевую. «Неужели Валентин тоже голый? — вдруг подумала Люба. — И женщины-надзирательницы смотрят на него?»

Когда они вымылись и снова оделись, их отвели на допрос к чиновнику иммиграционной службы, который спрашивал каждого: «Почему вы покинули свою страну? Есть ли судимости? Чем больны?» Неужели и Валентину задают такие же вопросы?

Любу и Магду поместили в маленькую комнатку на третьем этаже, окно которой выходило во двор, перегороженный на две части. В доме по ту сторону ограды поселили мужчин. Но Валентина она не увидела.

Ночью, лежа на топчане рядом с матерью, она думала: «Как странно, что нас держат там, где когда-то люди ждали смерти». А ей хотелось жить, хотелось ощутить прикосновения рук Валентина… Голос Магды отвлек ее от этих мыслей.

— Люба…

— А?

— Прости меня.

— За что?

— За все, за все. За то, что я была тебе плохой матерью…

— Перестань, Магда.

— Нет, не перестану… У тебя не было детства, это я отняла его у тебя… Но теперь все будет по-другому, вот увидишь… Мы заживем теперь по-новому, мы всегда будем вместе…

Вместе? Но она хочет быть вместе с Валентином, а вовсе не с Магдой. И ей, и Магде уже поздно играть в «дочки-матери». Она хочет стать женщиной и принадлежать Валентину. Люба соскочила с топчана, кинулась к маленькому, забранному решеткой окну, выглянула во двор и громко выкрикнула:

— Открой мне свои золотые ворота!

— Что с тобой? — Магда приподнялась и села в постели.

Голос Валентина эхом отозвался с другой стороны двора.

— Что такое? — повторила Магда.

— Так, ничего… просто песенка одна, — Люба снова растянулась на топчане, натянула одеяло до самых глаз, чтобы мать не видела ее счастливую улыбку.

Магда встретилась с представителями Красного Креста, и ей сказали, что их переезд в Австралию вполне реален, если Адам действительно проживает в Брисбейне. Нужно только его заявление, в котором он гарантирует оплатить их проезд. Магду это окрылило — ждать теперь осталось недолго. А Люба часами простаивала у ограды, высматривая Валентина.