— У этого желтого чурбана мне ровно ничего не удалось выведать! — пробормотал доктор, а китаец, удвоив свои «чин-чин», шмыгнул из дверей, чтобы избегнуть стеснительных расспросов Меранда.

Как монгольский начальник отряда и объяснил уже своим пленникам перед тем, как сдал их мандарину — чтобы избегнуть новых волнений в народе, караван, переночевав в городе еще одну ночь, снова пустился на встречу неизвестности. И все-таки, при выходе из города, у разрушенных во рот, двое дремавших посреди дороги вскочили и бросились на европейцев с угрожающими жестами.

В узком проходе, через который направлялись европейцы со своей стражей, казалось, нечего было опасаться, и они ехали, не обращая ни на что особенного внимания, так как уже свыклись с враждебными выходками по своему адресу; вдруг один из лежавших бросился на доктора и сделал вид, что наносит ему страшный удар, на самом же деле он сунул ему в руку камешек и торопливо прошептал по-русски:

— Возьмите это и прочтите днем, что там написано!

В то же время к ним во всю прыть подскакал один из китайцев конвоя и отогнал палкою фанатического забияку. Тот упал, как бы оглушенный, и случай этот не обратил на себя ничьего подозрительного внимания. Чрезвычайно заинтригованный, Ван-Корстен сунул камешек в карман и поторопился догнать часть каравана, чтобы рассказать Меранду о подарке и словах, его сопровождавших.

— Откуда взялись русские в Урумтси? Что это может значить?

— Не думаю, чтобы это был русский. Скорее всего, это был сарт, говорящий по-русски!

— Так откуда же еще и этот таинственный вестник?!.

Доктор затруднился ответом. Он дожидался дня с нетерпением. Во время одной остановки в лощине он, наконец, мог рассмотреть свой камень. Камень был серый, совершенно гладкий и чистый снаружи, но, рассматривая его тщательнее, доктор заметил в нем трещину.

Острием ножа он раскрыл его. Внутри было написано красным по-французски:

«Здравия желаю, господин капитан! Не хотят, чтобы я сейчас присоединился к вам и, кажется, это необходимо, чтобы вас спасти. Надейтесь на меня. Полэн».

— Полэн! Я-же вам говорил, что он не умер, — воскликнул доктор: — вот и вышло, по-моему!

Следующим вечером — на вершине отдаленной горы, видимой, однако, из лагеря, как раз во время ужина европейцев, — вдруг вспыхнул огонек, взлетела ракета, огненная полоса которой ярко вырезалась на потемневшем небе, разорвалась, и посыпался дождь трехцветных огненных шариков.

— Французские и русские цвета! — вскричали европейцы в волнении.

Китайцы, которые тоже заметили этот фейерверк, видимо, тоже обеспокоились. Несколько всадников поехало по тому направлению, откуда была пущена ракета.

— Неужели нас охраняют друзья? Не остановили ли «нашествия»?

— Быть может, это с русского поста, наблюдающего за движением азиатов! — пробормотал Меранд.

— Ах, если бы с нами был наш телеграфный аппарат! — вздохнул Германн.

— Он должен быть в багаже, который за нами следует, — сказал доктор: —но, может быть, он уничтожен!

— При помощи этого аппарата, мы бы скоро установили сообщение с русскими постами, если только они существуют где-нибудь поблизости, — воскликнул Меранд, — но, увы! Нечего об этом мечтать, так как все наши приборы были конфискованы!

— Кто знает, однако… — начал Ван Корстен.

— Что такое — «однако?»

— Однако, мы могли бы попробовать получить то, что мы желаем, у нашего простодушного мандарина. Я его уже на половину приручил, этого веселого куманька. Я пойду, поищу его и надеюсь, что моя затея удастся!

С этими словами, доктор, улыбаясь, оставил своих товарищей и отправился разыскивать мандарина.

После ухода Ван-Корстена, беседа смолкла, так как он был единственным речистым членом миссии. Молчание лишь изредка прерывалось обычным, повторяемым каждый день, обменом дружественных слов. Мало-помалу, палатка опустела, так как пленники были заняты одной и той же мыслью, и им не сиделось на месте. Последние загадочные слова доктора, инстинктивное желание поскорее узнать, что он будет делать, потянули их прочь, на воздух. Меранд и Германн вышли первыми, Ковалевская поднялась было вслед за ними, но Боттерманс, который оставался один, задержал ее:

— Останьтесь, прошу вас!

Ковалевская поняла, о чем он хочет говорить с нею. Она видела его тревогу и тоску. Ему, несомненно, надо было высказаться, и она со вздохом осталась.

Записка Полэна влила надежду на спасение в оптимистически настроенного, как и все влюбленные, Боттерманса, и он захотел передать свое настроение молодой девушке, которую полюбил.

Сознание непрерывно-угрожающей опасности и призрак возможного освобождения породили в нем желание высказаться перед нею.

Он встал и подошел к ней поближе.

— Что вы думаете о записке Полэна?

— To же, что и вы, что и все… Я думаю, что это добрая весть — в ней наша единственная надежда хоть на что-нибудь, а обстоятельства наши, надо сознаться, весьма незавидны…

— И, однако, мне кажется — ни вы, ни наши друзья не придаете ей надлежащего значения. Не могу вам объяснить — до чего сегодня я исполнен доверия к будущему. Я предчувствую, что испытание наше подходит к концу, и что освобождение близко!

— Да услышит вас Бог, мой друг!

— Ах, вы отвечаете мне так безучастно! Вы не разделяете моей надежды?

— Да, я надеюсь, я стараюсь надеяться, так— лучше… Надо надеяться, но… немного, не очень сильно… так как разочарование было бы слишком жестоко.

— Скоро ли мы будем извещены? Невозможно, чтобы европейские государства не прогнали обратно этой фанатической орды. Быть может, ракета, которую мы видели, и есть сигнал приближения русских…

— Может быть, — прошептала Ковалевская, — если доктор не делает себе напрасных иллюзий. Мы это скоро узнаем!

— Вероятно. Тем не менее, все-таки наша миссия задержана волнениями и, раз уже мы будем освобождены, надо как можно скорее возвращаться в Европу!

— Да, если…

Ковалевская заметила, что слова у него выходили с трудом, и что глаза его с мольбою смотрят на нее. Она хотела встать, но он протянул к ней руку.

— Надя… Вы знаете… Я вас люблю… — пробормотал он задыхающимся голосом, с трудом преодолевая природную застенчивость.

— Увы!..

— Когда мы вернемся в Европу, могу ли я…

— Ах, это проблематично!.. Но если вы хотите, чтобы я откровенно ответила на то, что вы мне прошептали, когда нам грозила смерть…

— Не ставьте мне этого в укор… Мое чувство к вам основано на таком уважении…

— Да, я знаю это и, поверьте, достаточно ценю. Никакая женщина не может быть оскорблена чувством, признание в котором вызвано близостью неминуемой смерти. Друг мой, ваше признание, сделанное вами в такой трагический момент, меня глубоко тронуло! И я не упрекаю вас ни в чем…

— О, моя дорогая!

— Я надеялась, что непрерывные опасности вашего положения, неуверенность в — нашем спасении, физические и моральные страдания, которые мы претерпеваем — словом, что это все отвлечет вас…

— Напротив, это только усиливает мою любовь к вам. Я страдаю за вас больше, чем за себя и кого-либо другого из нас… Ваше мужество, ваша выдержка…

— Мой друг, вы принуждаете меня сказать, чего не надо… что я не должна поощрять чувства, которого я не разделяю… которого не могу разделять…

— Я вам не нравлюсь?..

Глаза Боттерманса наполнились слезами.

— Нет, это не то…

— Быть может, вы любите кого-нибудь другого?

— Никого. Мое сердце свободно. В жизни своей я любила только свою мать… но её уже нет на свете!

— Так почему же?..

— Я не хочу, чтобы меня любили!..

— Разве вы неспособны любить?

— Не знаю… Я боюсь любви! Быть может, поэтому я и отдалась с такой страстью науке. Я замкнулась в науке, как замыкаются в монастыре!