С течением времени в погожие вечера соседи Мансартов стали охотно заглядывать к ним на чашку чая. Всем приятно было посидеть и поболтать на широкой веранде, выходящей на залив. Постепенно вечернее чаепитие у Мансартов стало для соседей привычным развлечением.

Как-то раз, когда Джин разливала на веранде чай, потчуя своего постоянного гостя — отставного профессора, к ним зашла знакомая преподавательница одной из городских школ, женщина средних лет, взять книги по истории негров, так как публичные библиотеки были небогаты литературой по этому вопросу. Сосед-бакалейщик, привезший учительницу в своем фургоне вместе с недельным запасом нужных ему товаров, тоже заглянул на огонек. В дом был приглашен и какой-то прохожий, остановившийся, чтобы полюбоваться на пышно цветущие розы, и назвавшийся художником-пейзажистом. Почти в это же время к Мансартам пришел еще один сосед, писатель, с которым у них было лишь шапочное знакомство, попросить спичку, чтобы раскурить потухшую пенковую трубку.

Разговор сначала как-то не клеился и вращался вокруг случайных тем, но вскоре стал общим и оживленным. Старый профессор пустился в свои излюбленные рассуждения.

— Мы, американцы, ведем себя удивительно глупо — все время чего-то опасаемся. Мы запуганы до смерти, а, собственно говоря, почему?

Учительница поспешала дать наиболее логичный, по ее мнению, ответ:

— Беда в том, что у нас плохие школы. Образование падает с каждым днем. Педагоги у нас слабо подготовлены, да и вообще их слишком мало.

— Никогда еще не слышал, чтобы люди так лгали и так безбожно обворовывали других, как у нас. Да еще на каждом шагу подозревали бы друг друга, — вставил бакалейщик. — Прямо не знаешь, кому и верить…

Профессор продолжал:

— Разве кто-нибудь у нас серьезно верит тому, что коммунизм — это международный заговор или что Россия замышляет нас уничтожить?

— Я все тверже убеждаюсь в том, — задумчиво сказал Мансарт, — что небольшая кучка влиятельных лиц, контролирующих большую часть наших богатств и средств пропаганды, заставляет американцев думать и поступать вразрез с их подлинными взглядами.

— Вот теперь мы близки к истине, — сказал старый профессор. — К вашему сведению, у нас в США сто двадцать семь человек занимают двести восемьдесят девять директорских постов в шестидесяти шести корпорациях, владеющих миллиардами долларов и контролирующих семьдесят пять процентов активов всех компаний в Соединенных Штатах, Конечно, свои посты и власть эти люди получили далеко не демократическим путем. Они выдвинуты заинтересованными кругами или же сами навязали себя акционерам. Эта олигархия становится все малочисленное, а ее власть над промышленностью в Америке и во всем мире — все сильнее. Мелкий бизнесмен постепенно исчезает; монополии вытесняют с рынка ремесленника. Где же выход? Допустим, что весь капитал и право руководства промышленностью перешли законным путем от ста двадцати семи лиц в руки государства. Допустим далее, что государство основано на подлинной демократии, что избирателей вдохновляют высокие идеалы общего блага и что люди, поставленные ими во главе страны, честны и самоотверженны. Что вы тогда скажете насчет социализма без революции?

Раздался хор голосов, оспаривающих такую возможность, и посыпались бесчисленные вопросы.

— Согласятся ли эти сто двадцать семь лиц без отчаянной борьбы уступить свою власть?

— Получат ли они компенсацию за экспроприированную у них собственность?

— Где вы найдете эту «подлинную демократию»?

— Откуда взять «честных государственных деятелей с высокими идеалами»?

Старый профессор оставил заданные ему вопросы без ответа. Он только улыбнулся и вскоре незаметно ушел.

Писатель усмехнулся.

— Мы даже не решаемся обсуждать положение в стране из опасения, что окажемся без работы, а то и в тюрьме.

— Только настоящая демократия может нас спасти, — сказала учительница, — но, увы, никакой демократии у нас нет — мы теряем даже то, что имели раньше.

Джин добавила:

— У нас подкупают негров обещанием дать им гражданские права, профсоюзам же затыкают рот и заставляют их голосовать по указке предпринимателей, подкупая при этом часть рабочих высоким уровнем заработной платы, а уровень этот поддерживается гонкой вооружений.

Уходя, художник сорвал розу и на прощанье заявил:

— Единственный выход для нас — это революция!

— Нет, это не выход, — возразила учительница. — Корень зла у нас — юристы. Они правят нами, толкуют законы по-своему, назначают своих же, юристов, судьями. Наш мир — это мир законников, и управляют они им в своих интересах. Возможно, именно поэтому у нас так много беззакония — несправедливость сейчас скорее правило, чем исключение. Не удивительно, что революции всегда направлены против судов, судей и законников.

Посмеявшись, благодушно настроенные гости пожелали друг другу и хозяевам доброй ночи и не спеша разошлись.

На следующий день все были потрясены известием, что старый профессор арестован, и никто толком не знал, в чем он обвиняется.

Несколько дней спустя в коттедж к Мансартам зашел вполне корректный, хорошо одетый незнакомец и показал им свой знак на обороте лацкана. Это был агент Федерального бюро расследований.

— Я хотел бы знать, — вежливо спросил он Мансарта, — согласны ли вы сотрудничать с правительством?

— Разумеется, — ответил Мансарт. — Только каким образом?

Агент вытащил блокнот и уселся.

— Недавно у вас тут состоялось собрание, так ведь?

— Собрание? Нет, у нас не было собрания… Вероятно, речь идет о наших друзьях, зашедших на чашку чая.

— Пусть так. Назовете ли вы мне их и…

Мансарт возмущенно поднялся.

— Конечно, нет!

— Значит, вы отказываетесь сотрудничать с правительством?

— Нет, я отказываюсь быть осведомителем! Всего хорошего!

Как Джин и опасалась, Мануэл Мансарт вскоре был вызван для дачи показаний в комиссию конгресса, начавшую свои заседания в Тихоокеанской зоне. Мансарт удивился, но готов был поехать, хотя и не представлял себе, какой именно информации ждут от него члены комиссии. Мануэлу и в голову не приходило — хотя для Джин это было очевидно, — что ему могут предъявить обвинение в подрывной деятельности и что комиссия потребует от него признания своей вины и соответствующей информации о других лицах. Джин позвонила по междугородному телефону зятю Дугласа, доктору Стейнвею, жившему в Лос-Анджелесе, и, кроме того, телеграфировала в Нью-Йорк Ревелсу.

Допрос Мануэла членами комиссии длился недолго, но был для него невероятно мучительным. С первой же минуты с Мансартом стали обращаться как с явным преступником. На него посыпались вопросы:

— Были ли вы когда-нибудь в России?

— Кто оплатил ваш проезд?

— А в Китае вы были?

— Вы коммунист?

— Кого из коммунистов знаете?

— Обвинялась ли ваша жена в коммунистических взглядах?

— Была ли она уволена из вашего колледжа за подрывную деятельность?

— Когда вы вступили в партию?

Под конец появился свидетель — не кто иной, как художник, остановившийся полюбоваться розами и приглашенный затем в дом Мансарта.

— Знаете ли вы этого негра, Мансарта?

— Однажды я присутствовал у него в доме на собрании. Там находились вот эти лица. — Свидетель передал председателю список. — В моем присутствии они клеветали на правительство Соединенных Штатов и проповедовали революцию.

— Является ли Мансарт членом коммунистической партии?

— Да. Об этом я знаю из высокоавторитетеых источников.

Затем председатель комиссии снова принялся за Мансарта:

— Говорите правду, или будете преданы суду по обвинению в заговоре!.. В чем дело?

Вошедший клерк сказал что-то на ухо председателю.

Наступила короткая пауза, члены комиссии стали перешептываться. В зале появился доктор Стейнвей. Он подошел к одному из конгрессменов, который приветливо поздоровался с ним за руку. Заседание было тут же прервано.

В результате этого дела отставной профессор отправился в тюрьму, учительница лишилась работы, писатель стал плотником, а художник получил выгодное место в Вашингтоне. Бакалейщик впредь держал язык за зубами и перестал ходить в гости.