«Однако», — прокомментировала Жаннет, как зачарованная, следившая за тонкими, но крепкими пальцами Баста. Действовал фон Шаунбург умело — едва ли не профессионально — быстро, красиво и… да — на редкость артистично, возможно даже, вдохновенно.
Он положил на ложечки по кусочку пиленого сахара — «А рафинад у него откуда? Он что, знал, что я попрошу абсент?!» — накапал на него по пять капель красной жидкости из бутылки и тут же поджег. Горит абсент не хуже спирта, да и состоит из спирта процентов на семьдесят или даже девяносто в зависимости от сорта. Но фокус не в этом, а в том, что по мере сгорания спирта, сахар меняет цвет и плавится, так что через мгновение капли раскаленной карамели падали вниз. И, разумеется, абсент в стаканах вскоре вспыхнул, но Баст уже вливал через свободный край бокала талую воду из ведерка со льдом, где дожидалась ужина бутылка шампанского. Воды влил немного — максимум по три капли на каплю абсента, но этого хватило: огонь угас, а напиток в стаканах помутнел, решительно изменив цвет.
— Прошу вас, дамы! — Баст с улыбкой поднес стакан с «радужным молоком» сначала Тане — она оказалась ближе — а затем и Ольге, сидевшей чуть дальше. — Только не злоупотребляйте! На ужин у нас — персональное спасибо Степе! — магнум «Дом Периньон», брют blanc de noirs[203] двадцать девятого года.
«Упасть, не встать!» — Мысленно покачала головой Татьяна, одновременно с «благосклонной» улыбкой, принимая, у Олега — «Олега ли?» — стакан с абсентом. — Какие мы все из себя аристократы, блин! Просто блевать, господа-товарищи, извините за выражение, хочется!»
Но, так или иначе, глоточек горькой, несмотря на карамель, и крепкой, несмотря на воду, отравы. Потом еще один, и еще — под неторопливый «великосветский» разговор. И сигаретка очередная — какая-то там по счету, но кто же считает! — очень к месту, и теплый воздух с дымком марихуаны и сосновым ароматом, и улыбка Олега, прорастающая сквозь лицо Баста…
«Он мне нравится?» — Пожалуй, это все еще была Татьяна.
«Мне он нравится!» — А это, судя по интонации и «гормональному» всплеску, комсомолка наша проснулась.
— Баст! — Восклицает Кисси, и тра-та-та-та, и бу-бу-бу-бу — мелет что-то неразборчивое и заливается своим виолончельным смехом.
«Шлюха австрийская!»
— Мадемуазель? — А это кто? Виктор или Степан?
«Степан или Виктор?» — Но лицо плывет, заштрихованное косым дождем…
«Да, какая разница! — Русалкой выныривает из темных жарких вод подсознания Жаннет. — И тот хорош, и этот! Все трое, как на подбор! Выбирай и пользуй! Ils ont fait une partie de jambes en l'air[204]… «
«Фи, мадемуазель! Где вы вообще воспитывались?» — Ужасается Татьяна, воспитывавшаяся еще в те еще времена, когда и слово-то секс произносили только шепотом и не при мальчиках.
«Да, ладно тебе, старушка! — фыркает внутри нее «суть и смысл французской женственности». — Можно подумать, сама в комсомоле не состояла!»
И смех. Вполне себе блядский смех, и не понять уже, кто же это так «задорно» смеется? Кисси где-то слева, за плывущим через комнату облаком? Или Жаннет в подсознании? Или, может быть, сама она?
— А угостите даму спичкой! — Это она к кому? Перед глазами только туман и… да… белые и черные гробики… хи-хи…
— Прошу вас, my beautiful lady![205]
Чей это голос?
«Красивый голос…»
Но из тумана, откуда-то справа появляется рука с зажженной спичкой…
— Благодарю тебя, рыцарь… — Табак смешно щекочет нос и вызывает сухость в горле.
«А мы его смочим!» — Затяжка, медленная, как затяжной прыжок, выдох, глоток из стакана, все еще зажатого в левой руке, и холодный горький огонь, бегущий куда-то в глубину тела, навстречу природному огню, разгорающемуся в сердце и где-то еще.
Бесаме… бесаме мучо … та-та та-та-та та-та-та…
«Вот оно как!»
Еще один глоток, и стакан отправляется на черное лакированное озеро рояльной крышки.
«Рояль?! Ах, да… эти гробики… Это же…»
Но бесаме, бесаме мучо… Что-то такое, что, даже не зная слов — а она их не помнила и перевода не знала — чувствуешь жар страсти и негу любви… и кровь ударяется в бег!
Таня попробовала сосредоточиться и подобрать одним пальцем — как сделала уже однажды на пароходе — мелодию песни, но пальцы не слушались, и еще это нежное дыхание южной ночи, и звезды, плывущие над головой…
Кто-то подошел сзади, нагнулся, и Татьяна узнала запах — великолепную смесь кельнской воды, крепкого табака и хорошего коньяка. Так пах только один человек… мужчина… Баст фон Шаунбург… Олег Ицкович… ОН ее странных снов… А руки с длинными пальцами пианиста уже легли на клавиши, и…
— Bésame, Bésame mucho, — Вывел низкий — драматический — баритон над самым ее ухом. Вот только непонятно, над каким, над левым, или правым?
Но дело не в этом, а в том, что…
Bésame, Bésame mucho,
Como si fuera esta noche la ultima vez.
Bésame, Bésame mucho,
Que tengo miedo tenerte, y perderte despues.
«Ох! Царица небесная, да что же он со мной делает!»
Quiero tenerte muy cerca,
Mirarme en tus ojos, verte junto a mi
Piensa que tal vez manana,
Yo ya estare lejos,
Muy lejos de aqui.
Это от него так пышет жаром и страстью, или это у нее… началось?
Bésame, Bésame mucho,
Como si fuera esta noche la ultima vez.
Bésame, Bésame mucho,
Que tengo miedo perderte, perderte despues.
— А по-русски? — Доносится из тумана хриплый, на октаву севший вдруг голос Кисси.
«Низкое меццо-сопрано…» — Почти автоматически отмечает Татьяна, вспомнив уроки «бельканто» в первом управлении Разведупра.
— Могу попробовать, — откликается Олег, и от его голоса у Тани мороз вдоль позвоночника и жар в щеках. — Но не знаю, что из этого выйдет… Bésame, Bésame mucho… Ну, э…Целуй меня, целуй меня много, Как будто это была, есть… тьфу! Эта ночь последняя. Целуй меня, целуй меня много…
— Ты целуй меня везде, — прыскает где-то в тумане подлая тварь Кисси. — Восемнадцать мне уже…
— Отставить отсебятину! — Командует чей-то решительный голос. — Цыц, веди, плиз, мелодию… Сейчас мы вам с Олежкой, дамы и господа, такую русскую Мексику устроим, мало не покажется! Готов?
И руки Олега, Баста, — или кто он теперь такой, — снова ложатся на клавиши, и сразу же вступает давешний голос:
— Целуй меня, целуй меня крепко, — а вот у Виктора голос выше, и, возможно, от этого еще слаще его призыв.
Целуй меня, целуй меня крепко,
как если бы эта ночь была последней.
Целуй меня, целуй меня крепко,
ибо боюсь я тебя навсегда потерять.
Я хочу, чтобы ты была близко,
(хочу) видеть себя в твоих глазах,
видеть тебя рядом со мной.
Подумай, что может завтра
я буду уже далеко,
очень далеко от тебя.
— Bésame, Bésame mucho, — подхватывает Олег, играющий, все так же склонившись к инструменту через голову Татьяны, и она вдруг откидывается назад, чтобы почувствовать его спиной, потому что… Но нет слов лучше этих:
— Bésame, Bésame mucho…
— Como si fuera esta noche la ultima vez. — Ах, какой у Олега голос, какой тембр, и как откликаются на него ее натянутые нервы.
